Абсолютные новички - Колин Макиннес

Старая Ма теперь плакала. Я хорошенько посмотрел на нее, но мне ее слезы показались совершенно искренними. В конце концов, они долгое время были вместе, и я осмелюсь сказать, что время самом собой создает что-то, даже если любви нет и в помине. Я поцеловал старушку, немного погладил по плечу, и повел ее наверх, и спросил, что с организацией похорон. И она сказала, что знает, что надо делать.

Потом я извинился перед ней и сказал, что я не приду на похороны. Ей это вовсе не понравилось, и она спросила у меня, почему? Я сказал, что помню Папашу с тех пор, как я был ребенком, и я совсем не интересуюсь трупами, и если она хочет цветы и всякие катафалки, это ее личное дело. Она просто уставилась на меня и сказала, что никогда меня не понимала, а потом сказала вещь, немного пошатнувшую мою решительность, а именно думал ли я о том, чего бы хотел сам Папаша? Так что я сказал, что подумаю над этим и дам ей знать, а в данный момент — пока, я отчаливаю. Она просто снова посмотрела на меня, ничего не сказала и ушла в свою гостиную, закрыв за собой дверь.

Но на выходе меня задержал старина Верн, и сказал, что хотел бы поговорить со мной наедине. Я сказал, что очень устал, но он затолкал меня туда, где раньше была моя темная комната, закрыл дверь на ключ и сказал, «Ты должен услышать тайну своего отца».

Я спросил у него, какую.

Он не ответил, и вытащил из угла металлическую коробку — ту самую, в которой, если вы помните, Папаша хранил граммофонные записи Г. и С. — извлек из нее большой бумажный сверток и сказал, «Это книга твоего Папаши. Он поручил мне передать ее тебе лично, если вдруг с ним что-то случится».

Я развернул бумагу, и вот они передо мной — сотни листов, помятых, с кучей исправлений и пометок, кроме первого, на котором было написано «История Пимлико. Моему единственному сыну».

И здесь я сломался. Я хныкал, словно карапуз, и Верн оставил меня ненадолго в одиночестве, но я видел, что он не закончил, и он вытащил жестяную коробку и сказал, «Погляди внутрь», на ее дне лежали четыре огромных конверта, я открыл их, и обнаружил пачки банкнот.

— Что это, — спросил я.

— Наследство твоего отца. Он копил годами.

Я посмотрел на Верна.

— Что он сказал сделать с этим?

Вернон сглотнул комок в горле. Выглядел он не лучшим образом, и наконец выпалил:

— Отдать тебе.

— Все? — сказал я.

— Да.

— И никто не трогал это? — спросил я.

Старина Верн по-настоящему разозлился.

— Ах, ты, маленький ублюдок! — сказал он. — Ты не веришь своему брату!

Я не ответил, а просто посмотрел на бабки и представил, как Папаша копил и прятал их.

— И ему удалось скрыть это от Ма? — сказал я. — Ну, что же, один-ноль в пользу старикана!

— Ты знаешь, что все это должно войти в имущество покойного? — сказал Вернон.

— Должно? — сказал я.

— Таков закон, — объяснил мне Вернон.

Я достал два конверта и дал их Верну. Он помедлил, но все же взял их.

— Ты не собираешься пересчитать их? — спросил он.

— Ты хочешь этого?

— О нет…

Он нахмурил брови.

— С тобой все в порядке? — сказал он очень подозрительно.

— Я дал их тебе.

— И ты не скажешь Ма?

Я взял свои два конверта, Историю Пимлико, протянул руку и сказал: «Если только ты сам скажешь, братец», и он пожал ее, и умудрился изобразить подобие улыбки, а потом я свалил из этого дома навсегда.

В Виктории я купил вещмешок в отделе потерянного багажа, положил туда книгу и деньги, и направился в Аэро-Терминал. Потому что после всего этого я хотел оставить тело Папаши — Ма, а Сюз — Пикам, пока она не переборет в себе эту любовь, а я, я собирался уехать на некоторое время и, наверное, никогда не возвращаться.

В Терминале была жуткая суматоха. Я зашел в общественный туалет и разобрался с деньгами, которых, как я подсчитал, сидя на унитазе, было около двух сотен, плюс или минус немного. Потом я умылся, схватил свой вещмешок, подошел к кассе и попросил билет в Бразилию.

Куда именно в Бразилию? спросил меня тип из кассы. Я сказал, куда угодно. Он спросил, может ли он посмотреть мой паспорт? Я вытащил его, а он сказал, что у меня нет визы.

Я спросил его, что такое это чертова виза, а он сказал, что это такая штука, без которой в Бразилию лететь нельзя, и я сказал, о'кей, куда я могу улететь без этой дурацкой визы? А тип ответил очень вежливо, не в Южную Америку, а в некоторые страны Континентальной Европы, я сказал, о'кей, дайте мне билет туда.

Тип из кассы сказал мне, из этого Терминала в Европу не летают, и не нужно поехать на Глочестер Роуд, и я сказал, о'кей, вышел, подозвал такси и поехал туда, а по пути я решил, что поеду в Норвегию, потому что я часто слышал от моряков-Пиков, что к ним там хорошо относились.

Ну, на Глочестер Роуд все было легко. Мне дали билет в Осло, и теперь я кое-чему научился, и спросил, сколько денег я могу перевезти туда? и они сказали, до 250 фунтов, но мне лучше обменять некоторую часть на местную валюту, что я и сделал в другой кассе, и оказалось, что мне нужно было подождать час, так что я взял чашку чая и пирожок с мясом, и почитал утренние газеты.

События прошлой ночи были широко освещены, это уж точно. Про них писали везде, и про вчерашние происшествия, большинство колонок на передовице было посвящено им. Все еще писалось о неограниченной иммиграции, и о том, как это глупо, как будто не они сами ее разрешили, а потом хлопали друг друга по спинам, радуясь за всеобщее гостеприимство старушки-родины, пока все шло плавно. Писалось, что Велфэйр — это экстренная компенсация, и нужны гораздо более опытные работники по вопросам быта населения, чтобы уладить неудобные недоразумения. Епископ по радио в программе «Домашняя Служба» сказал, что «различные натянутости и табу разделяют нас почти так же сильно, как расы и вероисповедания в других странах». Наконец-то были сделаны некоторые обвинения, и судья посоветовал людям вечерами оставаться дома: в то время как цветные, говорилось, посылают за покупками своих белых друзей. Сюда собираются лететь министры с Карибских о-вов, и из Африки, чтобы изучить происходящее, а Верховный Комиссар какой-то колонии подал протест. Самая лучшая новость из всех — очень ободряет — была следующей: кабинет министров, заботясь о безопасности в стране, получил отчеты о происходящем в их дачном домике, и, внимательно изучив их, заявил, что предельная строгость должна соблюдаться при беспристрастном давлении со стороны закона. «Давление», ни в коем случае не «осуждение»! А если спросите меня, то я всегда считал, что у законов есть какая-то идея, некий принцип, и именно об этом необходимо кричать, не о полицейских судах.

Ну, а затем из динамика сказали, что начинается посадка на Осло, и кучка самых странных типов, каких вы только можете себе представить, погрузилась в автобус, который был наполовину двухэтажный, и я сел в задней части и обозревал улицы Лондона. Прощай, старый город, сказал я, удачи тебе! Мы проехали рядом с Шепердс Буш, где не наблюдалось никаких натянутостей и табу, и выехали на аэродром, произведшим на меня огромное впечатление.

Но у меня не было времени для впечатлений, потому что нас скормили этакому конвейеру, состоящему из эскалаторов и чиновников, и я должен думать очень быстро, потому что у меня была мысль попытаться узнать, где происходит посадка на полет в Бразилию и, если получиться, схитрить и вместо Осло полететь в Бразилию. Потому что опыт научил меня тому, что чем лучше спланирована конвейерная система, тем легче пробраться через неправильную ее часть, если ты совладаешь с нервами.

Итак, мы прошли таможенный досмотр, где были удивлены, что у меня с собой лишь вещмешок и рукопись в нем, но я сказал, что у меня в Норвегии тетушка, и она за мной присмотрит. На проверке валюты сказали, не слишком ли много денег для такого мальца, и я ответил, "в самый раз! ", и меня пропустили дальше. При проверке паспорта меня спросили, первый ли это мой паспорт, и я ответил, мой самый первый, а как вам нравится фото, я сделал его сам, не правда ли, я похож здесь на зомби? И после этого все мы вышли в огромный холл, глядя на взлетные полосы через широкие панели из стекла, динамик оповещал нас об отправлениях самолетов, и я держал ухо навостро.

Я купил Коки, пошел и стал глазеть вокруг, и это было настоящее зрелище! Все эти самолеты, приземлявшиеся после полета в открытый космос, и улетавшие во все страны мира! И я подумал, стоя там и глядя на эти сказочные вещи — каков же этот век, в котором я родился, где в итоге все доступно человечеству, и даже все ужасы, вы можете себе представить! И что за время настало в Англии, период веселья и надежд, и маленьких глупостей, и печального кретинизма!

Потом объявили полет в Рио. Я встал не в ту очередь, как будто я езжу туда регулярно, и на входе нас не проверяли, и когда мы шли по гудронированному шоссе к самолету — тоже, но вот мы наткнулись на какую-то девку, которая стояла со списком у трапа, спрашивая у людей их имена, когда они поднимались в салон. Я втиснулся посередине какой-то семьи, надеясь, что они подумают, будто я — кузен Френк, или еще кто-либо, и девка спросила мое имя, а я ткнул пальцем в имя из списка, еще не отмеченного галочкой, а она спросила, где моя посадочная карта? А я сказал, какая еще посадочная карта? И она мило улыбнулась и сказала, вот такая, и я дал ей свою, а она сказала, ай-яй-яй, ну, не глупый ли я мальчик, билет-то на полет в Осло, и мне лучше поспешить назад, иначе я его пропущу.