Дети Хедина (антология) - Людмила Минич

– В парк, рельсы рвать, – бросил один, не выпуская изо рта сигареты.

– Так завтра вроде? По ящику говорили? – спросил Михаил, чувствуя, как по спине ухнули врассыпную ледяные мурашки.

– Завтра, – согласился другой. – Только начальству охота рвение свое показать, вот и пустили одну бригаду пораньше…

– Пятилетку, б…, в четыре года, – пошутил третий, и вся троица загоготала, глядя, как их странноватый собеседник торопливой рысью припустил за ворота.

– Не иначе друзьям помогать побежал? – бросил ему вслед кто-то из рабочих. – Пиво не расплещи!

Но Михаил не слышал шутки. Он снова прыгнул в ожидавшее такси и почти крикнул шоферу: «В парк, вдоль трамвайных путей». Трясущимися пальцами набрал номер бабушки.

– Камеру взяли. Едем, – коротко ответила она.

Голос у бабушки был как всегда ровный и уверенный, и Мика сам понемногу успокоился, постарался дышать глубоко и медленно. Да только все усилия удержать нервную дрожь пошли прахом, когда среди лип показался знакомый «ЗИЛ»-«бычок», ткнувшийся синей мордой в голые кусты. А вокруг него – рыжие пятна жилетов. Невдалеке пытался осторожно пролезть между густо разросшимися деревьями маленький желтый экскаватор.

Отпустив такси, Миха быстрым шагом направился к рабочим.

– Привет, Мишаныч, какими судьбами! – крикнул кто-то, замахали руками. Михаил принялся махать в ответ, переходя на бег. – Погоди – закончим, пива выпьем!

– Стойте, мужики, тут рельсы нельзя поднимать! – хрипло заорал он, продолжая размахивать руками.

Но его не услышали. Желтый экскаватор прорвался сквозь переплетенные ветки, ловко подхватил железной горстью уже разрезанные рельсы. И поволок поверху. Мужики принялись за работу. Молоденький парнишка, лет двадцати, не больше, видимо, стажер, как завороженный наблюдал на тем, как экскаваторщик ювелирно проводит захваченный рельс между нависшими ветвями лип. А Михаил, подхватив с земли лом, бросился туда, где зияла между рельсами широкая, в метр или полтора, щербина. Если положить лом на рельсы, может, и замкнется. Только бы хватило возраста…

Через три или четыре секунды стало очевидно, что оранжевый жилет парнишке существенно велик. Мальчик с удивлением оглядывал себя, пытаясь понять, что происходит.

– Уходи! – кричал ему Михаил, подбегая. – Уходи от ковша!

Но парнишка все никак не мог сообразить, что происходит. Мешковатая роба уже доходила ему до колен. Михаил подхватил его поперек тела, но оттащить не успел. Малец зашелся в младенческом крике, а потом исчез в складках робы. Рабочие, ведомые древним инстинктом самосохранения, бросились врассыпную, подальше от проклятого экскаватора. Из кабины выпрыгнул мужик лет тридцати с небольшим, и Михаил с трудом, но узнал в нем экскаваторщика дядю Гену. В прошлом году Гене праздновали шестьдесят.

– Какого х… здесь творится, твою мать?! – заорал дядя Гена, ощупывая обрастающую рыжими вихрами плешивую голову.

– Уходи от машины! – крикнул ему Михаил, срываясь на юношеский фальцет. – Подальше от путей!

А сам перехватил с каждой секундой тяжелеющий лом и, напрягая все силы, побежал к разрыву линии. Под ногами врастали в землю свежие кустики, над головой втягивались в серую древесину тонкие ветки.

Михаил запыхался, едва не уронил лом, потому как тот стал каким-то необычайно длинным и невероятно тяжелым. С неба брызнул мелкий холодный дождь, заблестели рельсы. И Мика залюбовался сияющими путями. Вдруг словно кто-то убрал от лица старую парниковую пленку, стали заметны детали: растресканная кора деревьев, тонкая прозрачная корка льда по краям луж, и все это разом, удивительное, захватывающее, захотело быть увиденным. Мика упустил лом, засунул палец в рот и уселся прямо на талый снег, радостно завертел головой. Мир медленно запрокинулся, завертелся, потом начал расплываться. И в этом расплывчатом мире появился кто-то очень знакомый и добрый. Чьи-то крупные сильные руки подхватили Мику, а потом передали в другие – теплые, мягкие. Голова закружилась. Потом Мику завернули в жесткое, колючее, пахнущее старостью. Захотелось спать.

Василий Игнатьевич Лазарев легко вспрыгнул в кабину экскаватора. Лом держал слабо, чуть промедлишь, и придется опять в школу. Бросать курить? Носить пиджачок с блестящими пуговицами? Ну уж нет! Рычаги управления легко легли в руки. Все-таки хорошо, что был в свое время Василий на все руки от скуки, не только трамваем научился управлять. Чему только не выучился на фронте. Где только не поработал после войны, пока не пришел в трамвайное депо.

Экскаватор ожил. Мертво повисший в его большой клешне рельс медленно пошел на прежнее место.

– Люсенька, убирай! – крикнул он, высунувшись из кабины.

Людмила, в съехавшем на затылок берете, уже без пальто, подбежала, вытащила лом из канавки рельсов, и Василий Игнатьевич точно пристроил на место недостающую часть «печати». А Люсенька, легкая как девчонка, уже неслась обратно, в глубину парка, где на скамейке, завернутый в ее пальто, спал маленький Мика. А рядом лежала забытая в суматохе камера.

Вагон повернул на кольце у старого вокзала. Небо, высокое в своей искристой апрельской синеве, внезапно хлынуло в лицо, и Василий прищурился, приложил руку козырьком к глазам, вгляделся в разномастную толпу на трамвайной остановке. Там, среди жмурящихся от яркого солнца, почти по-летнему одетых граждан, стояла Люсенька. Положив голову на ее плечо, дремал Мика.

Василий остановил вагон – и она юркнула в переднюю дверь, прислонилась к перегородке кабины. Двери закрылись, и трамвай, медленно набирая скорость, понесся прочь от вокзала между низкими березами Станционной, хлеставшими по стеклам мокрыми после дождя голыми ветками. Солнце щедро лилось в высыхающие лужи, отсвечивало в серебряной сетке ручьев и рельсов. На припеках робко желтели первые одуванчики. А город звенел от проснувшихся птиц. И среди шума и щебета летел, грохоча на поворотах и стрелках, синий вагон.

Василий улыбнулся, поймал в зеркале спокойный и ласковый взгляд Люсеньки и решил, что все будет хорошо. Им по тридцать лет, и впереди вся жизнь. Такая, какую они решатся прожить. Новая жизнь.

Вагон летел и пел на одной гудящей низкой ноте, и какой-то ребенок, прижавшись лицом к стеклу, пел вместе с ним, чувствуя, как приятно вибрирует внутри весенняя песня трамвая.

Посвящается тем, кого уже нет: бабушке, дедушке и ивановскому трамваю.

Сергей Игнатьев

Маяк для Нагльфара

Die Schlacht, sie tobt so wunderbar

mit berstender Gewalt’.

Feurig blitzend, donnernd, krachen

naht das Ende bald![19]

– Си-до-ров, – пробормотал особист по слогам, как считалочку. – Маркус Иванович.

Так, будто пробовал на вкус. Будто произносил его имя в первый раз за прошедшие двое суток.

Сыграл со мной батя шутку, подумал капитан, большой был оригинал.

Все в роду испокон веку – Иваны, и отец, и дед, и прадед. А меня Маркусом назвал, в честь товарища Маркса, автора книги «Капитал» и товарища Кустодиева, автора картины «Большевик».

«Новую жизнь строим, радостную», – говорил батя, приходя с работы. «Лес рубят – щепки летят», – отвечал на тревожный бабский шепот, классово чуждый. «Это ошибка, Зинаида, ТАМ во всем разберутся, скоро вернусь», – в прихожей, вбивая твердые, намозоленные руки в рукава пальто. Уходил в сопровождении людей со смазанными, не в фокусе, лицами.

Не разобрались. Не вернулся.

Теперь, видать, капитана черед пришел.

Особист пристально разглядывал содержимое раскрытой папки. Так, будто и ее видел впервые.

– Что ж мне с тобой делать-то, Маркус Иваныч?

Капитан промолчал. Попробовал поймать взгляд следователя, но тот быстро, умело отвел глаза.

У него было улыбчивое румяное лицо в россыпях веснушек и оттопыренные малиновые уши. Лет двадцать – сидоровский ровесник.

На Рязанцева похож, подумал Сидоров, такой же конопатый. Как он там? Спросить? Вряд ли скажет.

– Вижу ведь, что не враг, – продолжал особист дружелюбно. – Вижу, что наш, советский человек… Ордена у тебя, ранения. Цельную саперную роту доверили. Двадцать с небольшим, а уже капитан! Как умудрился-то?

Сидоров разлепил губы:

– Быстро учусь, гражданин следователь. Мне еще на курсах говорили.

– Ню-ню, – хмыкнул особист. – Даже вон к Звезде тебя представляли! Так что ж ты мне… Что ж ты мне сказки-то эти, а… Зачем усугубляешь-то?

Сидоров медленно поднес ладонь к лицу, потер двухдневную щетину.

За спиной у особиста постукивали гигантские напольные часы, покрытые сложной резьбой. Рядом каминный портал, оленьи и кабаньи головы. Между камином и часами – пыльные рыцарские доспехи, а выше фотопортрет плешивого контр-адмирала кригсмарине при рыцарском кресте, кортике и монокле. Адмирал, похожий на птицу-секретаря, заносчиво пялился на капитана сверху вниз.

Особист перехватил взгляд Сидорова, обернулся на портрет, довольно крякнул: