Дети Хедина (антология) - Людмила Минич

Лазарев снова кивнул, но Михаил не заметил этого, потому что пододвинул к себе разложенные на скамейке листки и принялся внимательно всматриваться в рисунки.

– Значит, вы серьезно полагаете, что под городом что-то есть, – задумчиво проговорил он, постукивая пальцами по серой от дождей доске скамьи. – Силы, способные обернуть время вспять. И насколько?

Старик потер пальцами переносицу и задумчиво посмотрел сквозь собеседника, обдумывая ответ:

– Я думаю, для этой штуки есть некое оптимальное положение маятника времени, состояние покоя. Поэтому наше сегодняшнее состояние можно принять за отклонение маятника. Следовательно, как только знак будет разомкнут, в месте разрыва время начнет раскручиваться в обратном направлении до нулевой точки.

– Тогда это больше напоминает телегу, которую тащат на гору. Отпустим – съедет вниз, в низину. Потому что если это маятник, то прежде чем успокоиться, он еще и прошлого черпнет, – поправил Михаил. – Только какие у вас есть доказательства?

Василий Игнатьевич не ответил, вместо этого он тяжело поднялся и зашагал прочь от беседки. Мика поспешил за ним. Не говоря ни слова, они вышли за ворота, и серьезный Лазарев направился прямиком в липовую аллею, по обеим сторонам которой шли блестящие полосы рельсов.

– Вот доказательство, – молча указал он. Михаил подошел и уставился удивленно на то, что старик называл «доказательством», – огромный, в два человеческих обхвата пень, еще достаточно свежий, чтобы в деталях рассмотреть годовые кольца. Видимо, дуб спилили на прошлой неделе. Грозный великан мешал честолюбивым градостроительным планам нового губернатора. А пень остался, ждал решения своей участи. Лазарев подошел еще ближе и ткнул пальцем в потемневшую древесину.

– Видишь кольца? – спросил он у Мики так, словно после этой фразы его молодой собеседник должен был все понять, принять и кинуться спасать мир.

– Вижу, – отозвался Михаил, ни капли не понявший и к спасению мира совершенно не готовый.

– Видишь… эти… кольца, – Василий Игнатьевич выразительно глянул на него при слове «эти».

– Ну, – все еще не понимал Мика.

– Ты где-нибудь видел ТАКИЕ кольца?! – грозно спросил старик, раздраженный непонятливостью молодого товарища.

Кольца и впрямь были странные. Точнее – кольцо. По краю шли нормальные, годовые. Потолще – когда лето выдавалось дождливое, потоньше – в засушливый год. Но ближе к середине до самого центра шло одно широкое кольцо, словно все время, пока росло это дерево, зима так и не соизволила наступить.

Мика внимательно вгляделся в это широкое кольцо – и в желудке неприятно заныло от плохого предчувствия.

– А еще? – все еще недоверчиво требовал Михаил. – Что еще? Если мы будем что-то делать, нужны доказательства посерьезнее, чем две ксерокопии и большой старый пень.

– Ну ладно, – отозвался Лазарев. – Тут, видно, ничего не попишешь. Только учти…

Он не успел договорить, Михаил поймал его руку, развернул старика лицом к себе, заглянул в выцветшие глаза:

– Слушайте, Василий Игнатьич, не надо только тут чертовщину разводить! Никаких учти… Что значит, учти?! Просто покажите мне то, чему я поверю.

– Если покажу, что же это будет за вера? Это будет доказанная фактами концепция действительности, – ворчливо отмахнулся от него Лазарев. – А вера – это когда доказать нельзя. Либо ты веришь, либо нет. Твоя бабушка сказала, что ты способен просто поверить, но если нет – ничего. Справлюсь сам.

Михаилу стало стыдно. Сегодня Лазарев был всего лишь странным раздражительным стариком, но тридцать лет назад это был ТОТ САМЫЙ Лазарев, что помогал профессору Грабисову исследовать историю трамвая. И то, что эти два умнейших, интереснейших человека занялись подобным вопросом, то, что они потратили на это почти двадцать лет, означало: было что исследовать.

Но Грабисов умер. Точнее, блестящий историк пропал без вести. Никаких следов этого удивительного человека так и не нашли. Строили предположения, гадали. Потом разговоры иссякли, и все забыли про работу Грабисова, про его исчезновение, а заодно и про его друга, водителя трамвая Васю Лазарева. Загадка осталась неразгаданной. И во всем городе, а почитай и во всей стране, остался верен ей только десятилетний Мика, мальчик, влюбленный в трамваи.

И вот теперь тот самый Лазарев, высушенный и выдубленный годами, озлобленный потерями, суровый и нетерпеливый старик, спрашивал с него последнюю дань этой любви. Михаил долго смотрел на него, лихорадочно перебирая варианты. И не нашел ничего иного, как просто кивнуть, признаваясь – да, верю.

Лазарев понял. Зашагал обратно к приземистому зданию дома престарелых. Михаил, мгновение поколебавшись, поспешил за ним. Заметив их возвращение, бабушка оставила подруг и неспешно побрела навстречу.

– Ну что? – спросила она, и Мика уже собирался ответить, но бабушка и не глянула на него, взяла за руку хмурого и сосредоточенного старика. – Договорились вы, Васенька?

– Договорились, – буркнул тот, зашевелил бровями, мол, не при мальчишке.

Бабушка убрала руку, ласково посмотрела на Мику, улыбнулась. И последние сомнения улетучились из его головы. Бабушке он верил всегда. Ведь даже когда немножко обманывала, она никогда не лгала.

Сидели в комнате Василия Игнатьевича. Пили чай под суровыми взорами пожелтевших фотографий.

– И что вы думаете делать? – наконец не выдержал, спросил Мика. – Вот-вот начнут демонтировать рельсы. А если следовать логике ваших рассуждений, то, как только печать будет разомкнута, время начнет отматываться назад, в точку «окукливания». Пока мы разберемся, что к чему, пока объясним, что происходит, люди начнут исчезать!

– Знаешь, как у нас в провинции все делается. Хорошо, если завтра вовремя начнут, – словно нехотя отозвался Лазарев. – Хорошо ты сказал… про окукливание. Но до этого мы не доживем. Думаю, так и будет. Чем ближе к тому месту, где разомкнут линию путей, тем скорее начнут молодеть люди. А потом и… В месте разрыва год слетает приблизительно в секунды полторы-две. Так что при хорошем раскладе твое время в эпицентре, Миша, минута с четвертью. А мы с Люсенькой продержимся минуты три…

Лазарев замолчал, нахмурился, глядя не на собеседников – на выцветшее фото в темной рамке, что стояло у него на прикроватной тумбочке. Полноватый, невысокий мужчина за сорок в академическом пиджаке прижимал к себе лохматую псину неясной породы и ласково улыбался. От этой улыбки веяло кроткой добротой. Глаза за стеклами круглых очков тоже улыбались. И потому Михаил не сразу узнал в этом обаятельном толстяке профессора Ивана Грабисова. На форзацах монографий и сборников научных трудов Грабисов неизменно красовался в профиль: строго сведенные к переносице брови, внимательный, цепкий, устремленный в светлое будущее взгляд, суровая складка губ. Именно так должен был выглядеть борец невидимого фронта советской науки.

На фотографии Лазарева профессор был другим. И сразу становилось понятно, что такое фото мог сделать лишь самый преданный и близкий друг. Ему, спрятавшемуся за установленной на штативе верной «Сменой», улыбался Иван Грабисов своей редкой, кроткой улыбкой. И старик Лазарев не спускал тяжелого взгляда с этой улыбки.

– Минута с четвертью? – переспросил Михаил, стараясь смягчить резкость своего вопроса. – Вы говорите так уверенно… Вы полагаете, у меня будет минута с четвертью, чтобы, в случае чего, добраться до разрыва и закрыть его?

– У вас будет минута, – отрезал Лазарев. – Потому как на оставшуюся четверть придется период с восьми лет до рождения, а в этом возрасте вы едва ли будете годны для того, чтобы ворочать рельсы. И это в случае, если мы окажемся рядом с эпицентром в тот момент, когда они начнут работы. А если мы будем далеко, то уже до места можем добраться значительно моложе, чем нужно. В восьми метрах от разрыва я потерял десять лет за две с небольшим минуты…

Лазарев не смотрел на Михаила, но было видно – ждал его реакции.

– То есть как это? – возмутился Мика. – Что значит потерял десять лет? Когда? Какого…?

Но бабушка не позволила внуку высказать свое негодование, приложила палец к губам. И Михаил послушался, сдержал гнев. Но на старика смотрел уже без доброты, подозрительно и холодно. Мутил воду старый вагоновожатый. Или из ума выжил.

– Когда в прошлый раз хотели трамваи снимать, – ответил Лазарев, выдерживая тяжелый недоверчивый взгляд собеседника. – Тогда мы с Иваном тоже пришли к выводу, что без серьезных доказательств нам к городским властям и соваться нечего. А Ваня, он не чета нам с тобой, человек был с головой, многое видел, многое понимал. Это он перевел и расшифровал рисунок из книги. Это он придумал эксперимент провести и на пленку снимать.

Василий Игнатьевич вздохнул, взял с тумбочки рамку с фотографией, словно ища поддержки у ушедшего друга. Начал рассказывать. Михаил вцепился пальцами в деревянные подлокотники кресла, лишь бы не сбить рассказчика с нити повествования.