Доминик - Эжен Фромантен

– Вот вы и взрослый человек, – сказал он, – и уже знаменитость. Мы следили за вашими успехами с живейшим вниманием.

Бросая эти обрывочные, не связанные друг с другом фразы, он расхаживал взад и вперед по гостиной. Волосы его совсем побелели, высокая фигура слегка ссутулилась, что придавало ей на редкость благородный отпечаток преждевременной старости или утомления.

Минут через пять беседу нашу прервало появление Мадлен. Вся в темном, она была точь-в-точь как на портрете, так взволновавшем меня, только живая. Я встал, подошел к ней, пробормотал запинаясь несколько фраз, лишенных всякого смысла; я не знал более, как объяснить свой приезд, как заполнить с первых же слов зияющую пустоту, которую разверзли эти два года и которая теперь разделяла нас множеством тайн, недомолвок, неясностей. Но, видя, что Мадлен держится сейчас куда уверенней, чем при нашей встрече внизу, я овладел собой и, стараясь говорить как можно хладнокровнее, рассказал о визите Оливье и о том, как встревожили меня сообщенные им известия. Когда я произнес его имя, Мадлен перебила меня:

– Он приедет?

– Думаю, что нет, – сказал я, – по крайней мере не в ближайшие дни.

Она отвечала мне жестом, выражавшим крайнее отчаяние, и все мы снова погрузились в самое тягостное безмолвие.

Я осведомился, где сейчас господин де Ньевр, словно можно было допустить, что Оливье не сообщил мне о его отъезде, и, услышал, что он в отлучке, сделал вид, что удивлен.

– О, мы здесь совсем заброшены, – проговорила Мадлен. – Все трое больны или близки к тому. Какие-то вредные поветрия в воздухе, время года нездоровое, да и невеселое, – прибавила она, переведя взгляд на высокие окна со старинными шпингалетами – почти совсем померкший дневной свет еще придавал стеклам чуть заметный синеватый оттенок.

Затем, для того, видимо, чтобы сменить предмет беседы, тягостный и грозивший завести ее в тупик, Мадлен стала говорить о том, как тяжко живется людям вокруг; о зиме, которая в одних домах возвестила о себе болезнями, а в других – нуждою; о том, что в деревне один ребенок при смерти – Жюли пользовала его и выхаживала, покуда сама не слегла в жестоком недуге, поручив другим свои заботы сестры милосердия, к несчастью, тщетные перед лицом смерти. Казалось, Мадлен находила удовольствие в этих грустных рассказах; она с какой-то горестной жадностью перечисляла чужие беды, которые сумрачным скопищем теснились вокруг ее жизни. Затем она, так же как незадолго перед тем господин д'Орсель, стала говорить обо мне то сдержанно, то с восхитительной непринужденностью, рассчитанной на то, чтобы мы почувствовали себя свободнее.

Я намеревался нанести обычный визит, а вечером вернуться в деревенскую гостиницу, где удержал за собою комнату; но Мадлен решила иначе; я услышал, как она распорядилась, чтобы мне приготовили помещение на третьем этаже, в небольших комнатах, где я жил в первый свой приезд.

В тот же вечер, когда все уже собирались разойтись, в моем присутствии она села писать мужу.

– Я извещаю господина де Ньевра о вашем приезде, – сказала она.

И я понял, сколько душевной чистоты и решимости было в этой предосторожности, принятой у меня на глазах.

В тот вечер я так и не видел Жюли. Она была слаба и неспокойна. Весть о моем приезде, хотя и сообщенная со всей возможной осторожностью, живо ее взволновала. Когда на другой день мне разрешено было проведать ее, больная лежала на длинном канапе в просторном пеньюаре, который скрывал ее худобу и в котором она казалась сформировавшейся женщиной. Она очень изменилась, куда больше, чем могли заметить те, кто виделся с нею изо дня в день. Карликовый спаниель спал у нее в ногах, уткнувшись мордочкой в мягкие туфли. У изголовья, на круглом столе, уставленном горшками с комнатными кустиками и цветущими растениями, была клетка с птицами, за которыми она ухаживала и которые весело щебетали в этом зимнем садике. Я взглянул на ее лицо, от природы узкое и еще осунувшееся от жара, исхудалое, с голубоватыми жилками, отчетливо проступавшими на висках, заглянул в запавшие глаза, казавшиеся еще огромнее и чернее обычного и пылавшие сумрачным, но неугасимым огнем, притаившимся в глубине зрачков, и ощутил мучительную боль при виде этой влюбленной девушки, почти умирающей из-за безразличия Оливье.

– Вылечите ее, спасите ее, – сказал я Мадлен, когда мы вышли из комнаты, – но только не прячьте от нее правды!

Мадлен, казалось, все еще сомневалась, как будто затаив какую-то слабую надежду, с которой ни за что не хотела расстаться.

– Перестаньте думать об Оливье, – сказал я со всей решимостью, – и не вините его больше, чем он заслуживает.

Я изложил суть побуждений Оливье, – дурных ли, добрых ли, – которые решали судьбу ее сестры. Я объяснил его характер, его решительное отвращение к браку с кем бы то ни было. Особенное ударение сделал я на его предчувствии – безрассудном, может статься, но непоколебимом, – которое, если вы помните, состояло в том, что брак с ним сделает несчастной любую женщину. Я надеялся таким образом сгладить то, что могло быть обидного в его непреклонности.

– Для него это вопрос порядочности, – сказал я Мадлен, пуская в ход последний довод.

Она улыбнулась невесело слову «порядочность», так худо согласовавшемуся с непоправимой бедой, виновником которой был в ее глазах Оливье.

– Он счастливее всех нас, – проговорила она. И крупные слезы потекли у нее по щекам.

Через день Жюли была уже в состоянии сделать несколько шагов по комнате. Несокрушимая внутренняя сила этого хрупкого существа, выдержавшего втайне столько трудных испытаний, пробудилась, и не постепенно, а за несколько часов. При первых же признаках выздоровления Жюли взбунтовалась против унизительного воспоминания о том, что ее, можно сказать, застигли врасплох в пору слабости; она вступила в поединок со своим телесным недугом – с ним она могла совладать – и вышла победительницей. Два дня спустя она нашла в себе силы сойти в гостиную сама, без чьей-либо помощи, хотя от слабости на тонкой коже лба выступили капельки пота и от легкого головокружения поступь была неуверенной. В тот же день она захотела поехать на прогулку. Мы направили экипаж по самым тихим лесным дорогам. Погода стояла прекрасная. С прогулки Жюли вернулась воскресшая от одного только запаха дуба на просторных вырубках, прогретых мягким солнцем. Ее нельзя было узнать, подобие румянца выступило на щеках; она была так возбуждена, что дрожала как в жару, но то был добрый знак, свидетельствовавший, что кровь побежала живее по оскудевшим жилам. Я был поражен при виде того, какая малость вернула ее к жизни – всего лишь луч зимнего солнца да смолистый запах свежесрубленных деревьев; и я понял, что она будет цепляться за жизнь с упорством, которое предвещает ей долгие годы душевных мук.

– Говорит она когда-нибудь об Оливье? – спросил я Мадлен.

– Никогда.

– Но думает о нем все время?

– Все время.

– И так оно будет впредь, как вы полагаете?

– Всегда.

Едва избавившись от опасений за здоровье Жюли, отнюдь не безосновательных и продержавших ее три недели у изголовья больной, Мадлен, казалось, вдруг утратила рассудок. Ею овладело какое-то исступление, она стала неузнаваема, поистине обезумела в своей безоглядности, самозабвении и смелости. Я снова увидел у нее в глазах тот нестерпимый блеск, который тогда в опере предупредил меня, что нам обоим грозит опасность, и, ни в чем не зная удержу, она, если можно так сказать, лоскут за лоскутом швырнула мне в лицо свое сердце, как в тот вечер – букет фиалок.

Так провели мы три дня в прогулках, в дерзких странствиях то по парку, то по лесам, три дня неслыханного счастья, если можно назвать счастьем какое-то неистовое разрушение душевного мира; то был своего рода медовый месяц, проникнутый отчаянием и вызовом, пора таких чувств и такого раскаяния, которым не сыскать равных, которых ни с чем не сравнить, разве что с последним пиром приговоренного к казни, изобильным и траурным, когда все позволено тому, кому завтра суждено умереть.

На третий день, несмотря на мои отказы, она потребовала, чтобы я поехал верхом на одной из лошадей ее мужа.

– Вы будете сопровождать меня, – сказала она, – я чувствую, что мне необходимо быстрое движение и далекая прогулка.

Она мигом переоделась, распорядилась оседлать коня, которого господин де Ньевр выездил специально для нее, и, словно давая согласие на то, чтобы я дерзко похитил ее среди бела дня и на глазах у слуг, – проговорила:

– В путь!

Едва мы въехали в лес, она послала лошадь в галоп. Я последовал ее примеру и поехал сзади. Услышав за спиною топот моей лошади, она хлестнула свою, заставив прибавить ходу, и вдруг без видимой причины пустила во весь опор. Я не захотел отстать и уже настигал ее, когда она наддала еще, оставляя меня позади. В запале и раздражении погони я терял голову. Лошадь у Мадлен была резвая, а всадница своим искусством заставила ее удесятерить скорость. Мадлен почти не касалась седла, она привстала, чтобы еще уменьшить тяжесть своего хрупкого тела, и, не подавая голоса, не меняя позы, летела сломя голову, словно несомая птицей. Я тоже мчался во весь карьер, застыв в седле, с пересохшими губами, в каменном напряжении, как жокей на длинной дистанции. Лошадь Мадлен занимала узкую тропинку, которая пролегала между приподнятыми, изрытыми по краю склонами; по этой тропе две лошади не могли пройти бок о бок, одна должна была уступить дорогу. Видя, что Мадлен упорно загораживает мне путь, я направил лошадь в чащу леса и помчался напролом, то и дело рискуя свернуть себе шею; наконец, достаточно обогнав ее, я пустил лошадь вниз по склону и поставил поперек прогалины, перерезав путь. Мадлен резко остановилась в двух шагах от меня, и обе лошади, разгоряченные и в мыле, взвились на дыбы, словно почувствовав, что всадники готовы к бою. И точно, во взгляде, которым обменялись мы с Мадлен, был гнев, настолько в нашем странном состязании вызов и возбуждение примешивались к другим чувствам, которых не выразить словом. Мадлен не двигалась; в зубах она зажала хлыст с черепаховой рукоятью, щеки покрылись мертвенной бледностью, глаза покраснели и вспышки их блеска были как брызги крови; затем она засмеялась коротким судорожным смешком, от которого я похолодел. Лошадь ее снова понеслась во весь аллюр.