Метаморфозы жира. История ожирения от Средневековья до XX века - Жорж Вигарелло

планы срываются из-за его парижских дел. Вес Гамбетты к концу жизни достиг 112 кг при росте 1,70 м[940].

Все вышесказанное тем не менее не влияет на все еще распространенную уверенность в «природной» сущности полноты и в том, что с этим состоянием никакая борьба невозможна. Эта упрямая убежденность часто встречается в простонародной среде, где царит некий неумолимый фатализм. Здесь перед полнотой все бессильно отступают и даже веселятся, как Туан, хозяин кабачка из одноименной новеллы Ги де Мопассана, ставший знаменитостью, потому что он ест и пьет столько, что смотреть на него «любопытно»[941], а упреки жены «Глядеть на тебя противно: одно сало»[942],[943] его совершенно не волнуют. Друзья шутят, пьют вместе с ним, продолжают веселиться, даже когда под их равнодушными взглядами разыгрывается драма — Туана хватил удар и разбил паралич. Один из них предлагает заставить его «высиживать яйца»[944] во влажных простынях. Реакция друзей явно не соответствует случившемуся.

Последняя новация, возникшая в описаниях живота и «необходимости» худеть в 1870–1880-х годах, — создание брюшной «стенки»; чтобы подчеркнуть именно этот вид ожирения, появляется слово «брюшко»[945]. Берталль употребляет его уже в 1874 году, говоря о постепенном расслаблении «эластичных тканей», расположенных «между позвоночником и костями таза»[946]. Он не предлагает никакой специфической гимнастики для живота. Зато, по его мнению, человеческие внутренности устроены так, что хорошо вписываются в каркас из напряженных мышц. Физиологи 1880-х годов заявляют об этом однозначно: «Лучший пояс, спасающий от ожирения, — это крепкие и напряженные мышцы живота»[947]. В конце века эту мысль подхватывают авторы трактатов по гимнастике, клеймящие «слабость мышц живота»[948], и даже в морфологии выделяют «абдоминальный тип» фигуры — с «выступающим животом и слабой мускулатурой», и «дыхательный тип» — с «широкой грудью и плоским животом»[949].

Кажется, что может быть обычнее подобного «мускульного» видения: анатомы давно изучили мышцы и места их прикрепления[950]. На самом же деле нет ничего новее и оригинальнее специфической роли, отводимой мускулатуре живота. Здесь пригождаются «механические» представления о теле. Каждое движение должно видеться отдельно от других, в фокусе следует держать взаимосвязь мышц — подобные идеи может навеять лишь мир техники, в котором возможны почти полностью просчитанные движения, предварительно упрощенные, геометризованные, пришедшие из современной промышленности, а не из старых мастерских. Физиологи, спортсмены, инженеры начала XIX века были первыми, кто предсказал эти «частичные» движения[951]. Они изучили их возможное «серийное» повторение, их соединения, расчленения и сочленения. Они первыми объяснили некоторой мускульной недостаточностью деформации позвоночника, искривления, скручивания, негибкость или болезни роста[952]. Они превратили использование мускулатуры в игру. В то же время их мир долгое время оставался формальным, зацикленным в первую очередь на асимметрии и недостатках осанки, а мышечной оболочке и ее общим эффектам уделялось мало внимания. Мускулатура в целом не рассматривалась.

Внимание, уделяемое брюшной стенке в конце XIX века, делает исследования начала века актуальными, оно направлено на «моделируемое», способствует правильной осанке и подвижности тела. Не менее важно, чтобы излишняя полнота считалась проблемой фигуры в целом, а не только проблемой выпуклостей. Более значимым считается костяк, динамические векторы с их силами и напряжениями, а не внешняя оболочка.

От эстетической стороны к конфликту образов

Постоянное внимание к мельчайшим признакам все меняет. Эстетическая сторона однозначно доминирует. Уродство тревожит. Бесконечные карикатуры на тему нравов, публикуемые в сатирической печати конца XIX века, выражают тревогу. Например, на одной из картинок заплывший жиром мужчина спрашивает у своей потенциальной «пассии»:

— Не находите ли вы меня подходящим?

— Я нахожу вас прошедшим[953],[954].

А вот куртизанка, которую бесит дряблое тело любовника: «Не изменять такому мужчине значило бы оскорблять Боженьку»[955]. Или не менее раздраженная проститутка, ругающая толстого клиента: «Чтобы кувыркаться с тобой, этого надо очень хотеть!»[956] В основе этих картинок — насмешка, они обыгрывают обольщение. Толстый человек считается уродливым априори — не важно, обжора он, скряга или насильник. И это уродство, как показывают пляжные или интимные сцены, важнее всего.

Это косвенным образом говорит о том, с каким размахом в конце XIX века афишируются личные предпочтения, утверждая обоснованность желания, придавая индивидуальным склонностям и выбору значение, которому раньше не было места. Главным же образом это показывает, что психология и вкус решительно побеждают старую мораль.

Теперь в сатире обязательно присутствуют и другие, глубоко обновленные образы. В особенности же, говоря о стигматизации уродства, надо упомянуть следующие. Первый образ — продолжение старой традиции социальной борьбы, ползучий «радикализм»[957], выживший несмотря на поражение Парижской коммуны, крайняя «непримиримость»[958], акцент на социальных противоречиях и противопоставлениях. В конце века это присутствует в злобных иллюстрациях анархистского еженедельника Le Père Peinard: «раздувшиеся» богачи противопоставляются отощавшему народу, бичуется «власть толстяков»[959]: например, Ротшильд «разжирел на нашей бедности»[960] и, разодетый в пух и прах, «ездит на плечах народа»[961]. Это очень яркие образы, в центре которых пищевое неравенство, как правило признаваемое, но не принимаемое. Его подтверждают опросы, проведенные в последние десятилетия века Фредериком Ле Пле. Опросы показывают, что доля мяса в рационе рабочих была ничтожно мала, тогда как богатые люди, наоборот, ели много мяса[962]. В итоге мы видим, что «богатые» и «бедные» питались совершенно по-разному, «богатые» реально или предположительно имели лишний вес, а «бедные» совершенно явно претерпевали лишения. То же самое сообщает и Арман Готье в конце XIX века. Он сравнил рацион «парижского буржуа» с потреблением «в среднем»: первый потреблял 90 г жиров в день, тогда как «стандартное» потребление жиров составляло 48 г[963]. Более того, эти образы были настолько впечатляющими, что в таблицах соответствия роста и веса, которые использовались призывными комиссиями в 1880-х годах, риск полноты для представителей простого народа не принимался во внимание. Показателем «слабости» призывников для комиссий была лишь их худоба: вес меньше 70 кг при росте 1,80 м и меньше 60 кг — при росте 1,70 м[964]. Что же, толстого солдата из народа нельзя было вообразить?

В 1878 году Эмиль Золя делает эту тему центральной в романе «Чрево Парижа»: мы видим ожесточенное столкновение «двух Франций»[965], противостояние «тощих и толстых», социальную войну[966]. Клод Лантье, голодный художник, делает драматический вывод: «Толстые победили…»[967] Они отправили на каторгу агитаторов-мечтателей, в частности Флорана, типичного представителя «худых», который поклялся «уничтожить царство жратвы и пьяного разгула»[968].

Жир в «Чреве