Светлая даль юности - Михаил Семёнович Бубеннов

получали посылки с солдатским обмундированием, обагренным кровью, — до сих пор не могу понять, зачем их слали с фронта в деревню. Не забыть, как возвращались с войны израненные фронтовики-калеки.

Поразил меня, например, случай с нашим соседом, сапожником, богатырского сложения дядей. Он был, кажется, самым высоким мужиком на нашей улице. И вдруг я вижу этого великана ниже себя ростом — ему отрезали ноги, и он с большим трудом передвигался на низенькой тележке, колесики которой утопали в песке.

С непередаваемой горечью узнал я и о несчастье родного дяди Григория, младшего брата моего отца, отравленного газами. Когда он явился с фронта, за ним стали замечаться разные странности. Оказалось, дядя Григорий, смирнейший деревенский парень, стал в солдатчине психически больным человеком — не вынес ужасов войны.

Вот такие случаи волновали, потрясали и оставляли в душе горький, как полынь, осадок…

Отец мой не был на фронте. Как столяр первой руки, он отбывал воинскую службу в оружейной мастерской военного ведомства в Иркутске. Четыре года он прожил в среде революционно настроенного мастерового люда. Именно в годы войны окончательно сложилось его мировоззрение, утвердились его политические взгляды. Он принимал активное участие в бурных революционных событиях, происходивших после свержения царизма в Иркутске. Вернулся он домой человеком твердых и, может быть, несколько романтических убеждений.

Спокойный, добрый и ласковый, отец часами занимался со своими сыновьями (нас было три брата, четвертый умер, прожив не больше года), показывал свои инструменты, с необычайной увлеченностью рассказывал о своем любимом столярном деле. Он часто ходил в совдеп на разные собрания и митинги и всегда возвращался оттуда заметно возбужденным. С затаенным дыханием я ловил каждое отцовское слово. Несомненно, именно он, отец, и пробудил у меня в то время живейший интерес к сельской жизни.

Вскоре он стал членом совдепа в родном селе Гуселетове. Когда же в Сибири произошел мятеж чехословацкого корпуса и разномастной контрреволюции, отец, вместе с другими застрельщиками новой жизни, под руководством матроса-большевика Ивана Гончаренко, в течение года участвовал в подготовке односельчан к восстанию против ненавистной белогвардейщины.

Хорошо помню грозное лето девятнадцатого года. В памяти и сейчас живо встают картины принудительной мобилизации деревенских парней в белогвардейскую армию, жестокие порки плетями дезертиров и непокорных крестьян и, наконец, день народного восстания в Гуселетове, когда моего отца на сельской сходке выбрали командиром партизанского отряда. Крестьянское восстание против колчаковщины вспыхнуло тогда почти одновременно во многих районах Алтая. У нас, в Кулундинской степи, оно было особенно мощным, огнедышащим: здесь собралась, под водительством талантливого и бесстрашного вожака-полководца Ефима Мефодьевича Мамонтова, тридцатитысячная повстанческая армия. Она весьма успешно громила целые полки белых карателей и задолго до подхода Красной Армии освободила от колчаковской диктатуры огромные просторы в междуречье Оби и Иртыша. Отец участвовал в партизанском движении до самых последних дней разгрома белогвардейщины на Алтае.

Именно в то лето для меня в равной мере стали дорогими и необходимыми обе мои великие Наставницы — Природа и Жизнь. Стало случаться даже, что я мог легко отказаться от походов в лес, от разных игр и забав и все ради того чтобы повертеться около мужицких сборищ, а тем более на митингах, когда началось восстание и около партизан, когда они готовились к боям. Меня все более занимали тогда события, связанные с начавшейся войной, и не только в нашем селе, но и во всей ближней округе. Медленно, с трудом, но я уже начинал понимать, почему одни зовутся «красными», а другие «белыми», почему идет русский на русского, брат на брата, и почему это неизбежно. Не мне, мальцу неполных десяти лет, было разобраться в событиях, происходящих вокруг! Но одно бесспорно — эти события заставляли меня много думать, причем о таком, что прежде совсем и не тревожило мой детский ум.

Не однажды то радостно, то в страхе сжималось мое сердчишко летом и осенью того памятного года. (О нем рассказано в моей повести «Зарницы красного лета».) Я пережил настоящий ужас, когда увидел полураздетого, избитого белогвардейцами своего отца, чудом спасшегося от расстрела. Мне было жутко, когда отец, спасая меня от белых, увозил ночью в свой полк, и радостно, когда я скакал на коне с партизанами по степи. Партизаны в то время вели решающие бои с белогвардейскими полками на подступах к партизанской столице Солоновке. Находясь среди них целую неделю, я с широко раскрытыми глазами наблюдал за тем, с каким высоким порывом и готовностью жертвовать своей жизнью ради свободы шли на врага плохо вооруженные, зачастую с одними пиками, восставшие крестьяне-сибиряки. Сейчас трудно передать то душевное состояние, какое я испытал тогда, но одно бесспорно — от того удивительного состояния что-то навсегда, на всю жизнь, осталось в самой глубине моего существа, оно ощущается мною как тишайшее, но неугасимое горение, готовое, однако, в любую минуту разом полыхнуть во всю грудь…

III

Отгремела гражданская война, и жизнь сибирского крестьянства не без трудностей и осложнений, но все же довольно быстро стала входить в привычное русло. При новой власти, при завоеванной свободе, но в бытовом плане она во многом стала такой же, какой была раньше: нелегкий труд на земле, привычные хозяйственные заботы и хлопоты, церковные праздники. Почти все мои друзья-сверстники, вопреки очевидным переменам в общественной жизни, как бы вернулись в недавнее прошлое.

Но мне, к моему счастью, выпала другая судьба. Я будто все еще продолжал жить в обворожительной, романтической стихии гражданской войны. Дело в том, что отец, вступивший в большевистскую партию, был назначен уполномоченным Алтайского губземотдела по организации коммун в своих родных местах — не остались незамеченными его пропагандистские способности, его необычайная убежденность в необходимости скорейшей перестройки всего деревенского уклада.

В нашем доме, как и прежде, часто собирались не только односельчане, но и приезжие из соседних сел. Шли бесконечные разговоры о том, как строить жизнь коммуной. Отец часто бывал в разъездах и всегда возвращался усталым, озабоченным, в сильно заношенной, обветшалой одежде. Сходив в баню, он с грустным раздумьем рассказывал, как трудно дается ему новое дело. Но вот вновь загорался его ясный взгляд, и он с потрясающей страстностью и одержимостью принимался мечтать о том новом мире, о котором любил петь на митингах. Естественно, он первым и записался в коммуну «Новый мир», которую создали, главным образом, партизаны из сел Мормыши и Селиверстово, его бывшие товарищи по оружию.

Наступила весна двадцать первого года. Коммунары на скорую руку поставили две избы и баню близ старинного Касмалинского тракта, у большого пресного озера Молоково, за которым вставал сосновый бор. Место для