Светлая даль юности - Михаил Семёнович Бубеннов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вот тогда мы с товарищем и задумали возвращаться домой. Но задумать — одно, а возвратиться оттуда нелегко было. На наше счастье, монголы стали торговать с Россией. Вот мы и погнали гурты до Бийска. Товарищ мой погиб в пути — утонул в Катуни. А я, не дойдя до Бийска, сбежал от гурта, да в горы. Но вскорости так измотался, что выбился из сил. Шел-то без всяких документов, все больше тайком, обходя села, а подкармливался на пчельниках да заимках. Все боялся, что меня схватят да подумают, что я из недобитых бандитов, — и прикончат где-нибудь на месте. Вот и хотел тайком добраться до родного села, а там и заявиться к своим властям. Там меня знают. Там завсегда мне больше веры Да вот беда — обезножел от ходьбы в горах и сильно ослаб. Вышел к Алею — и совсем из меня дух! Дальше мне через всю алейскую степь, считай, семьдесят верст до боров, а там еще через боры. А в душе так и подмывает: скорей бы, скорей домой! Вот тут-то меня и попутал бес. Нашептал, проклятый!
Теперь не нужно было торопить Ермолаева…
— Гляжу, у самой дороги на кусточке висит уздечка, — продолжал он после некоторого раздумья, словно решая, стоит ли все же рассказывать про беса. — Плохонькая узденка, одна рвань. Может, кто повесил да забыл, может, так бросил. Я и не знаю, зачем ее взял в руки. Иду и все о доме думаю. И вот он, проклятый, давай мне шептать: «Узда у тебя есть. Теперь возьми в лугах любого коня и дуй через всю степь, а там отпустишь — он сам вернется домой. Вот и ноги отойдут, через боры-то уж дойдешь…» Так и нашептал! А тут, гляжу, и кони пасутся у дороги. Обуздал одного — и сразу от Алея в степь. Места мне знакомы: мы ведь вот здесь и проходили с Петром Суховым, когда ударились в горы. Степной поселок, где меня хотели казнить, я миновал стороной. Но тут попадается мне целая десятина гороха! Я накинулся на него и наелся до отвала. А в скорости со мной и сделалось худо. Совсем худо. И только тут мне ударило в башку-то: обезножел я и ослаб не только от ходьбы и голодухи, а еще от какой-то нутряной болезни. Надо было скорее дальше ехать, а я не мог: отпустил коня и давай кататься по земле…
Он мог и не помнить, что было дальше…
— А кому вы написали письмо? — спросил я Ермолаева.
— Отцу да матери, — ответил он, отворачиваясь и бесцельно перебирая вожжи. — Жениться тогда не успел. Обещал одной: как вернусь — женюсь. Не дождалась, однако…
Тут я еще раз пригляделся к Ермолаеву, да, он морщинист, бородат, даже с сединой, особенно на висках, но ведь он, пожалуй, совсем еще молод!
…Приближалась Рубцовка.
У меня в мешке с хлебом лежал пакет, запечатанный по всем правилам, с адресом, по которому я должен был доставить Ермолаева. Но трудно понять, что происходит иногда с мальчишками в ранней юности. Я почему-то совершенно забыл взглянуть на пакет, а решил, что Ермолаева должен доставить непосредственно в тюрьму.
На окраине Рубцовки я окликнул первого встречного:
— Дядя, где здесь тюрьма?
— А вон она, — ответил дядя, хотя и глядел на меня недоверчиво.
Уездная тюрьма не была настоящей тюрьмой. Под нее был отведен обыкновенный крестовый дом, отобранный у какого-нибудь богача; окна его были зарешечены, а у тесовых ворот стоял часовой.
Ермолаев остановил коня перед воротами, а я, выхватив из мешка пакет и даже не осмотрев его, подал часовому. Тот осмотрел пакет со всех сторон и ошарашил меня:
— Валяй, паря, наперво в уездную милицию, там и сдашь пакет вместе с арестованным, а уж оттуда от попадет сюда…
До сих пор не могу понять, как я опростоволосился тогда в Рубцовке. Не иначе, часовой тюрьмы долго потешался надо мной…
Но еще больший позор ожидал меня в уездной милиции. Она тоже находилась в обычном крестьянском доме. Я очень торопился сдать Ермолаева и поскорее возвратиться домой. Мы оставили коня у ворот даже не привязанным и вошли во двор, поднялись на высокое крыльцо.
Взглянув на пакет, дежурный милиции спросил:
— Где арестованный?
— Вот он!
— А где конвоир?
— Я!
— Ты что мне голову морочишь? — рассердился дежурный. — Я при исполнении…
— Это правда, он, — подтвердил Ермолаев.
Но дежурный все еще не верил и сказал сердито:
— А вы пройдите вот сюда!
В это время в канцелярию зашел какой-то человек, вероятно, тоже сотрудник милиции, и спросил:
— Это чей же там карабин на ходке лежит?
На несколько секунд я обомлел, а потом стремглав бросился вон из канцелярии. И только когда я появился вновь с карабином в руках, дежурный произнес:
— Ну, дела-а! А если бы он убежал?
— Но ведь он не убежал! — возразил я резонно.
— Придется доложить.
— А чего тут докладывать? — вдруг расхрабрился я, поняв, что у отца могут быть неприятности по службе. — Пакет доставлен. Арестованный доставлен. Чего же еще?
— А ты нам не указывай! — совсем построжел дежурный: — Молод еще указывать! Нарушение есть? Есть.
— Дайте расписку, — перебил я его.
— Ишь ты! Знает!
На прощание я ободряюще кивнул Ермолаеву, сидевшему за перегородкой, и вышел из канцелярии.
На обратном пути где-то за Безрукавкой пришлось сделать остановку, чтобы попасти коня, который решительно отказывался бежать рысью. Я свернул с дороги и между кустов редкой здесь забоки выехал к самому обрыву над Алеем, где нашлось хорошее кормовое место, распряг коня и снял с него всю сбрую. Свесив ноги с обрыва, положив около себя карабин, я доел последнюю краюшку хлеба и засмотрелся на реку, на привольные заречные луга, заставленные островерхими стогами сена.
Меня все еще мучили раздумья о неизбежных неприятностях для отца, но они не могли заглушить во мне странной, непривычной, тихой радости. Мне было ясно, что она, эта радость, совсем не от горделивого сознания успешно выполненной ответственной задачи, которая как нельзя лучше утверждала меня в мире взрослых. Источником ее было, несомненно, ощущение внутреннего душевного обогащения от знакомства с Ермолаевым. Еще раз (в который уже раз!) я убедился, что в жизни все сложнее, запутаннее, драматичнее, чем кажется с первого взгляда, что совсем нелегко заглянуть в ее смутные глубины. Но заглядывать надо…
Захотелось пить. Я начал спускаться
