Светлая даль юности - Михаил Семёнович Бубеннов

большой сковороде. Пистоны я научился делать еще у партизан из полосок мягкой белой жести, обдирая ее с семейного сундука и начиняя их серой. Ружьишко мое стреляло то с осечками, то с небольшими паузами после того, как спустишь курок, но все же стреляло, и все дело, стало быть, заключалось лишь в моей сообразительности и выдержке.

Своего хозяйства у нас не было: все осталось в коммуне. Жили мы бедно, очень бедно, и поэтому мои уловы и охотничьи трофеи являлись большим подспорьем для семьи. И потом, занимаясь промыслом, я мог как нельзя лучше наслаждаться общением с любимой природой родного края.

Но у меня уже не могло ослабнуть зародившееся в красное лето девятнадцатого года влечение к познанию общественной жизни. Тем более что она и сама всегда стучалась в двери нашего дома. Отец часто глядя на ночь отправлялся с небольшой группой милиционеров на различные операции: или вылавливать бандитов, или накрывать на месте преступления злостных самогонщиков — им не было числа тогда на Алтае, они изводили на зелье много драгоценного зерна, в котором нуждалось государство для спасения от гибели голодающих в России. Самогоноварение, можно сказать, было своеобразной разновидностью бандитизма.

Возвращаясь домой, отец рассказывал, где и что случилось прошлой ночью, кого удалось изловить, кстати, зачастую после перестрелки. Пойманных бандитов выводили на допросы из амбара, служившего каталажкой. Я видел их злобные лица, встречался с их взглядами, горящими ненавистью. Таким образом, из уст отца я всегда знал, что происходит в волости, с какими трудностями встречаются местные органы еще неокрепшей Советской власти, чем живет крестьянский люд. Ну, а те сцены, какие приходилось наблюдать на нашем дворе, давали мне возможность легко доходить до мысли, что революцию, завоеванную большой кровью, может быть, еще долго придется отстаивать с оружием в руках.

Особенно остро эта мысль поразила меня в один из последних февральских дней 1922 года. В тот день отец (он был уже начальником милиции), возвратись в необычайном возбуждении из волисполкома, сообщил о гибели бывшего главкома повстанческой Красной Армии Западной Сибири Ефима Мефодьевича Мамонтова. Всего два дня назад, направляясь в Барнаул, он заходил к нам домой. У отца собрались друзья по оружию и боям с белогвардейщиной, они наговорились вволю, а потом долго пели любимые партизанские песни.

В губернской газете я прочел горестные строки:

«25 февраля в дер. Власихе убит бандитами вождь партизанского движения на Алтае т. Мамонтов… Убийцы понесут достойную кару…»

Весь Алтай был потрясен гибелью Е. М. Мамонтова, героя гражданской войны. Не только десятки тысяч бывших партизан, но и сотни тысяч крестьян той обширнейшей части Сибири, где действовала повстанческая армия в девятнадцатом году, знали и любили Мамонтова, талантливого полководца, беспредельно преданного Советской власти, сражавшегося за нее с легендарной храбростью. И сейчас на Алтае нет человека, какой бы мог сравниться с ним боевой славой!

Помню, как гневно, со слезами на глазах выступали бывшие партизаны в Больших Бутырках на митинге у волисполкома, посвященном памяти Мамонтова. Некоторые явились сюда верхом и готовы были скакать на расправу с кулаками во Власихе. Немалых трудов стоило остепенить и вразумить этих разгоряченных людей, потрясенных бедой, потерей любимого вожака, с которым недавно побывали во многих боях: нет крепче дружбы, спаянной кровью!

Очень горевал и отец, всегда относившийся к Мамонтову не только с огромным уважением, но и с восхищением. После его гибели он в течение всей весны, как говорится, не вылезал из седла, носясь по волости, и на наш двор не однажды привозили бандитов с опухшими от самогона, бородатыми лицами. Наблюдая тогда за отцом, я впервые отчетливо понял, каким трудным делом он занят, и проникся к нему еще большей любовью.

Позднее село Большие Бутырки по ходатайству партизан было переименовано в село Мамонтово. Сейчас в его центре стоит памятник вождю партизанского движения на Алтае. Похоронен Е. М. Мамонтов в Барнауле.

…Очень часто в нашей квартире собирались друзья отца, бывшие партизаны, работавшие в разных волостных органах власти.

Вслушиваясь в их разговоры, то приглушенные, то шумные, я узнавал многое о том, что происходит в волости, о чем мечтают недавние солдаты революции. Все эти разговоры в нашей квартире — и по темпераменту, и по содержанию — очень напоминали те, какие мне уже приходилось слышать среди партизан, когда они воевали или вспахивали коммунарское поле. Уже два года, несмотря на малолетство, я постоянно находился во власти тех настроений, какими жили первые борцы за Советскую власть в сибирской деревне.

После гибели Мамонтова в моей судьбе произошла большая перемена. Случилось так, что и я, еще мальчишка, начал участвовать, по мере небольших силенок, в общественной жизни. Иным это может показаться красивой выдумкой. Но это сущая правда. Еще до приезда в Большие Бутырки я закончил четвертый и пятый классы в школе села Романово. По тем далеким временам меня считали уже вполне грамотным человеком. И вот однажды мне предложили работать… делопроизводителем в волисполкоме.

Занимался я там мелкой канцелярской работой, но и она помогала мне, мальчишке, зорче вглядываться в народную жизнь, видеть все ее сложные повороты, неожиданные перепады, вникать во все мероприятия Советской власти, знать все трудности и радости строительства нового строя в деревне. Эта работа расширяла мой кругозор, заставляла много думать, учила разбираться в запутанных общественных ситуациях, учила приглядываться к людям, по малейшим признакам разгадывать их характеры, их настроения, их взгляды.

В августе 1922 года, когда мне еще не было и тринадцати, я стал комсомольцем. Как меня приняли в таком возрасте в комсомол — не знаю, но приняли и выдали билет из тонкой желтой картонки! Помню, как я, прижав его к груди, прибежал домой и долго прыгал от радости перед всей семьей. Я чувствовал себя совершенно взрослым человеком! Впрочем, у меня и без того уже были основания не считать себя мальчишкой.

Дело в том, что мой отец, как партиец, получал за свою нелегкую службу так называемый «партмаксимум», о котором мать всегда говорила презрительно: «Тридцать фунтов муки с отрубями!» Действительно, именно это и получал мой отец, работая день и ночь, зачастую рискуя жизнью. А я, всего-то на тринадцатом годке, как беспартийный, получал полный куль чистой и прекрасной алтайской пшеницы! Пять пудов! Стало быть, именно я и был главным кормильцем семьи.

Кажется, именно тогда я и осознал, что навсегда перешагнул рубеж, за которым осталось мое беззаботное детство. Я гордился, что помогаю семье уже не от случая к случаю, не рыбешкой или утятиной, а чистой пшеницей, которой хватает прокормиться всей семье в течение