Федор Годунов. Потом и кровью - Иван Алексин

ответ Пётр, зло скривив губы. — Сегодня к лучшему вышло, а в следующий раз погубить всё дело может. Тут с казацкой вольницей сладу нет, так теперь ещё и за вами присматривать нужно!

— Да какой уж тут теперь присмотр, — примирительно заявил я, с облегчением разглядывая рану Василия. Турецкий ятаган, и впрямь, вспорол грудь боярину не глубоко, черканув самым кончиком. Теперь, главное, чтобы туда никакая инфекция не попала. Эх, продезинфицировать бы чем-нибудь. — Варну мы взяли. Осталось только обратно в Сечь добраться. Что с атаманом?

— Умер Иван Сидоренко, — прямо на глазах сдулся Сагайдачный, утратив злой задор. Было заметно, что обозный старши́на гибель куренного атамана сильно переживает. — Всю грудь ему располосовали, и бронька не спасла, — Пётр истово перекрестился и с горечью добавил: — Добрый был казак!

— Добрый, — тихо повторил я, соглашаясь.

— Чернец! Живой! — возле меня, приобняв за плечи, приседает Тараско. — Экое дело сделали! — восторженно восклицает мой друг, прислушиваясь к рёву сражающихся где-то в окрестностях варнской крепости казаков. — Город, считай, без боя взяли!

— У тебя горилка есть? — разворачиваюсь я к казаку, не сомневаясь в положительном ответе. Тараско хлопец расторопный, общительный и с какой стороны масло на булку намазывать, хорошо знающий.

— Есть, — виновато покосился в сторону хмурого обозного Тараско. — Только бой же ещё не закончился. Может вечером.

— Дай.

Выхватываю из рук казака протянутую баклажку и, выдернув пробку, щедро лью на рану. Грязной взревел, грязно матерясь.

— Терпи, — велю я Василию, разрывая на полосы свою рубаху. — Это чтобы Антонова огня не было, — поясняю уже, недовольно скривившему губы из-за такой растраты, Тараске. — Обидно будет, выжив в такой заварухе, из-за банального заражения умереть.

Тот бурчит что-то в ответ, поспешно пряча баклажку обратно. Сагайдачный задумчиво посматривает на меня.

Стягиваю что есть силы импровизированную повязку на груди бывшего помойного, критически смотрю на то, что получилось. Вроде нормально. Не должно быть инфекции. Так-то я и близко не врач.

— Поможешь до галеры довести? — оглядываюсь я на друга.

Тараско мнётся, пряча глаза. Оно, конечно, ему в городе погулять хочется. Хоть и не оправился толком от раны, а в бой рвётся.

— Помогу, — пересилив себя, соглашается запорожец. — А то вон уже и чайки к пристани подходят. Ещё порубят вас казаки сгоряча, из-за одежды за басурманов приняв.

Ещё десять минут назад задорно кипящий жизнью базар, обезлюдел. Брошенные как попало товары, несколько трупов убитых турок, горящая турецкая галера и чайки на всех парусах спешащие к городу. Хотя Варна и так уже взята. Разве что в крепость запорожцы ворваться не успели. Ну, это уже без нас. Мы им и так город на блюдечке принесли.

Поднялись на галеру, занесли Грязного в капитанскую каюту.

— Что там с городом, — придвинулся к нам Янис, топорща усы.

— Почти взяли, — пожал я плечами, поудобнее укладывая раненого. — Сейчас основные силы в крепость ворвутся и всё, конец турку.

— Может тоже в город сходим, — замялся возле меня Тараско. Глаза молодого казака азартно блестели.

— Иди, коли хочешь. — не стал я его удерживать. — А я на сегодня своё отвоевал.

— Пойдём, — хлопнул по плечу запорожца литвин, тряхнув головой. — Не хотел я в штурме города участвовать, да что-то кровь в жилах закипела.

Я проводил своих друзей долгим взглядом, прислушался к задорно заскрипевшими под их ногами досками палубы, развернулся к раненому.

В город возвращаться, и впрямь, не хотелось. Представляю, что там сейчас творится: грабежи, убийства, пытки, изнасилования. Горожанам, чей город взять на щит, всегда несладко приходится. И запорожцы в этом отношении исключением не являются.

Ну, так вот. Я, в этом участвовать, не хочу. Не готов я ещё морально на такие зверства смотреть. Это надо сердцем очерстветь, вжиться до конца в это страшное, беспощадное время.

Так что пускай без меня грабят. Тем более, что добычу всё равно потом в общий котёл снесут и каждому его положенную долю выделят. Крысятничество у запорожцев не в чести. За утаивание добычи и головы лишиться можно.

А я пока с Грязновым по душам побеседую. Свою полезность он мне сегодня ещё раз доказал, даром, что старик. Поэтому нелишним будет мне его к себе ещё сильнее привязать.

Он и так в нашей встрече Божий промысел увидел. Вот на этой его вере и сыграем.

— Поговорить хочу с тобой, Василий, пока рядом нет никого, — начал я важный для себя разговор.

— Слушаю, государь.

— Ты теперь мой ближний человек, — веско заявил я. — Вот и думаю с тобой планами, как трон себе вернуть, поделиться, да совета твоего спросить.

Было заметно, как просветлело лицо Грязного. Ну как же, сам царь, пусть пока и в изгнании, его ближним человеком называет. Даже во время пика своей карьеры при Иване Грозном, он так высоко не летал.

— Ты думаешь, почему я с Москвы ушёл, не попытавшись самозванца у стен встретить, да в честном бою одолеть? — проникновенно заглянул я в глаза боярину и, понизив голос почти до шёпота, признался, перекрестившись: — Видение мне было.

— Неужто сам Господь в ведении том тебе явился, государь? — Грязной, умудрившись ещё больше побледнеть, в свою очередь перекрестился.

— Да, явился — признался я, придав голосу торжественности. — Господь приказал мне не лить кровь людскую, а смиренно удалится прочь из Москвы. Ибо ещё придёт моё время, а приспешник дьявола, что поляков на Русь ведёт и веру латинскую на Москве установить хочет, и года на троне не усидит, — я сделал внушительную паузу, давая боярину осмыслить услышанную информацию и продолжил: — Самозванец на трон в начале июля взошёл, вот в мае и будем о его гибели весточку ждать.

— Тогда ты на Москву и пойдёшь? — подобрался, как гончая заметившая дичь, Грязнов.

— Нет, сразу я не объявлюсь, — со вздохом опроверг я надежды своего ближника. — Не любят меня на Москве. Не поддержит никто. Но когда я на галеру попал, было мне ещё одно видение Господне. Сказал мне спаситель, что воскреснет самозванец снова и именем его придёт на Русь воевода Иван Болотников, — я, скривив губы, уточнил. — Тот самый, что со мной за одним веслом сидел. И схватится он не на жизнь, а на смерть