ТАЙНЫЙ СОВЕТНИК - Сергей Кравченко

Адашев взял одну баклажку, вытащил деревянную затычку, стал медленно лить золотистую жидкость в умывальный таз.

— Это Богу.

Потом открыл второй сосуд и так же медленно налил вино в серебряный кубок. Поставил баклажку на стол, взял кубок.

— За здоровье государя нашего Иоанна Васильевича! — и медленно выпил. Казалось, он каждый глоток проверяет на яд, но определить не может и делает следующий.

Глухов не стал поправлять Адашева — Божью влагу не годилось выливать в помойку, пить тоже предлагалось не за здравие, а за упокой. Но за упокой получилось само собой или с Божьей помощью. С того момента, когда пустая баклажка звонко стукнула в стол, Глухов знал: окольничий Алексей Адашев — покойник. Заметная щербинка на ободке у донышка виднелась отчетливо.

Всадники простились с ответчиком, вышли во двор и заспорили. Смирной опасался, что яд не сработает. Что тогда? Глухов говорил, что это не наше дело.

— Но хочешь, отдай свою бумагу первому воеводе. Пусть наблюдает за его здоровьем.

Никита «Иванов» еще поворчал, что надо «рубить гада прямо в тюрьме», но решили не горячиться. Запечатанное царское письмо легло на стол воеводе Бельскому, он осторожно взял его двумя руками, запер в сундуке и поклялся под иконой, что вернет в Москву нераспечатанным, если, не дай Бог, Адашев помрет в заключении. А жив будет к Покрову Пресвятой Богородицы, тогда нужно снять восковую печать и поступать по писанному.

— Правильно? – жалко спросил большой боярин Бельский разношерстную сволочь.

— Правильно! – отвечала сволочь без тени почтения.

Всадники уехали восвояси. От Дерпта до Пскова доскакали за пять дней, и остановились на постоялом дворе. Здесь уже была Россия, но еще как бы Европа. Это чувствовалось в повадке горожан, в речи постояльцев, в самом воздухе. Стали думать, как ехать дальше. Возвращаться через Новгород получалось длиннее и холоднее, зато путь лежал торный. Войско прошло недавно, «ямы» были в порядке. Через Старую Руссу и Вышний Волочок выходило ближе. Но дороги там были не такие протоптанные.

— А что нам дороги? Мы не в телегах, проедем! – сказал Глухов.

— А хоть и в телегах, — успокоил человек за соседним столом, — тоже проедете. Я же проехал.

Глухов обернулся и через мгновение уже стоял в проходе с обнаженным мечом. В лицо ему спокойно улыбался господин «Ночной».

— Стой, Иван, — твердо сказал Смирной. Взял Глухова за напряженную мышцу, оттащил в сторону. Зашептал на ухо:

— Тут, понимаешь, государево слово и дело. Ну, если не совсем государево, то уж наше – точно. Головин идет от Филимонова.

Глухов в «Успенском сговоре» не участвовал, но имя Филимонова действовало на него лучше царского. Меч Глухова ушел в ножны.

Сели за стол. Борис Головин присел с краю. Выпили.

Потянулся прекрасный осенний вечер с добрым вином, хорошей едой, безопасным окружением. Мало в этой жизни бывает таких вечеров, когда исчезает понятие «враг», когда откладывается вдаль и на черный день бледная бумажка с надписью «Смерть!». Уже и пытка не нужна, чтобы услышать от человека рассказ, каждое слово в котором – самая подноготная истина!

— Я встретил Тучкова в Новгороде год назад, как раз в эти дни. Он сказал, что дело есть – втрое дороже прежних. От прежних дел я получал денег на целый год. Что было не согласиться? Тем более, дело его — не разбой, не прямое убийство, а так – боярские счеты. Тучков за что-то кому-то мстил, но денег ему на эту месть отвалили со стороны. Значит, не только его это месть была. Среди Тучковского обоза шла одна телега на кованых колесах. Еще под ней имелись сменные полозья. Хитрая телега. Но нагружена была – дай Бог всякому! Тащили ее два коня, да в грязь еще мы с Шубиным помогали, холопы Тучковские тоже. Я думаю, в телеге пудов десять груза было! Постепенно узнал – не оружие. То есть, оружие там тоже лежало, но так – мелочь. Тучков вез серебро.

«Почему разговорился Головин? – думал Федор. — А зачем ему скрывать тайны покойников? Он царю Ивану не враг и не слуга. Он вольный новгородец. Но вдруг придется в Москву по делам заскочить? Вот он и рассказывает».

— Ехали на Москву очень медленно, с долгими остановками, с посылкой разведки вперед на день пути. В разведку ходили по двое. В конце октября повалил снег. Поменяли телеги на сани. «Серебряную» переставили на полозья без разгрузки. Добрались до московских окраин в конце февраля. Сменили несколько мест. Тучков требовал полного уединения. Наконец Шубин нашел заброшенный дом в Замоскворечье. Уличный староста закрыл глаза на заселение — за горсть серебра.

— Тучков встречался с Адашевым много раз. То Адашев к нему приезжал в простом платье, то выезжали за город. О чем говорили, не слыхал. В конце апреля Адашев засобирался в войско. Попросил вывезти в Тверь дальнюю родственницу Марфу Игнатьеву. Вывозил Шубин. С ними в Тверь ездила красивая женщина, звали, кажется, Мария. Она вернулась с Шубиным в Москву.

Глухов и Смирной еще что-то спрашивали у Головина, он отвечал, но эти ответы значения уже не имели.

— Что было на Сретенке и потом, вы знаете. Когда я ушел из Москвы, на Волоколамской дороге встретил одного нашего – из ряженых. Он был весь побитый и обгорелый. Мне как раз нужен был возчик в телегу. Я его прихватил с собой. Забрали детей, до Новгорода добрались почти без задержек. Скажите в Москве, что дети попали в монастырский приют. Кажется, там неплохо. Тепло, не голодно.

— Куда ты теперь?

— Проеду в Смоленск. У меня там есть место, где перезимовать.

— А на что зимовать, осталось?

— Зимы на три хватит. Я серебро вперед получаю, с собой не вожу – дома держу! – Головин широко улыбнулся и растворился в дымном дверном проеме.

Смирной и Глухов с подручными вернулись в Москву и долго сидели с Филимоновым. Пришел Прошка, Егор суетился с посудой. Новости, привезенные из Дерпта и Пскова, были ошеломительными! Собеседники с трудом ворочали языками, не только от вина, но и от удивления.

— Давно служу, — сказал Филимонов, — многих пытал зря.

— Я тоже такого случая не помню, — выдавил Глухов и умолк.

Остальные заговорили наперебой:

— Выходит, Магдалина воистину виновна?

— И Сатиных обезглавили за дело?

— Мост спалили правильно!

— Получается, мы Адашева не зря отравили?

— Не мы его травили, — Бог пометил! И отравлен ли еще?

— Давно служу! — заключил Филимонов.

Совсем стемнело, стали подниматься. Ноги шли неохотно.

— Так есть ли в этом деле невинные души? – спросил пьяненький Федя.

— Есть! — уверенно ответил Егор, поддевая напоследок огурец пыточными щипцами, — дети, Шишкины-мышкины всякие. Короче, народ.

— А царица Настя? – Федя вдруг увидел покойную царицу у врат Успенского собора. Из под кружевной свадебной накидки у нее торчали пушистые треугольные ушки.

— Бог знает, — ответил Прохор.

Глава 38.

День поминовения

Государь Иван Васильевич узнал великую тайну и надеялся, что это знание останется его исключительным самодержавным правом. Тайна касалась важного предмета, в ней содержался ответ на вопрос: «Что главное в человеке смертном?». Уточнение о смертности очень усложняло задачу — без него и дураку было ясно, что главным в живом человеке является душа. Но в смертном? На границе Земли и Неба? Когда душа уже отлетела или закоченела в ожидании полета?

И вот теперь Иван знал ответ: главным в отсутствии души у человека является ум!

Два ощущения по этому поводу терзали Ивана.

Одно — любопытство, другое — стыд. Как-то очень гаденько было признаваться, что вторым достоинством после души в человеке является не сила богатырского плеча, не строевая стать, не дерзость взора, не молодецкий скок и посвист, а опасные рассуждения. Об этом и вслух-то говорить не приходилось, народ бы не понял. Постыдность ума объяснялась легко. Как и другие отправления человеческого организма, игры разума происходят интимно, тайно. Смотришь на человека и кажется, он просто сидит остекленело, держит руки домиком. Ан, нет! Он оказывается, погряз во грехе! Мечтает о позорных удовольствиях, алчет богатства и власти, вожделеет избыточной еды и питья! Или еще хуже – занимается кабалистикой, жонглирует цифрами, тайными символами, запретными таблицами, прочей мерзостью! Это во сто крат страшнее, чем скакать голышом в июньскую ночь! Не засвидетельствуешь, не призовешь к ответу!

А все же, велика сила ума! Сорок полков осаждали Казань. Сорок приступов выдержала поганая твердыня. Сорок сороков русских богатырей легли под ее стенами, и все без толку! Но призвал царь немецкого «розмысла», и сорока дней не понадобилось, чтобы прорыть нору, да заложить под стену сорок бочек пороха. А потом и вовсе время исчезло – взрыв прозвучал столь скоро, что измерить его ход никому бы не удалось. Казань пала в один день! Вот вам и «розмысл»! Ум царя да ум мужика пересилили силу великую!