Пионеры Вселенной - Герман Нагаев

– Поликарп, ты, что ли? – спросил властный старушечий голос.

– Я, бабушка Устинья.

– Входи, дожидаюсь!

Засов, дернутый за веревку из дома, отодвинулся, и Поликарп, подняв за кольцо щеколду, распахнул калитку. Две лохматые собаки с лаем бросились к воротам.

– Цыц, окаянные! – зычно крикнула старуха, и собаки, поджав хвосты и потихоньку скуля, поплелись на свое место.

Двор был вымощен толстыми плахами, у крыльца лежало мельничное колесо. Вытерев ноги о рогожу, оба вошли на крыльцо, а потом в просторные сени, где пахло сухими травами: мятой, донником, полынью. Поликарп, распахнув дверь, вошел первым, перекрестился двумя перстами.

– Вот, бабушка Устинья, привел постояльца, о котором давеча говорил. Человек пострадал от царевых слуг и теперича должен проживать у нас в Боровске.

– Надолго ли вас, батюшка? – строго спросила высокая, прямая старуха в синем широкополом сарафане, в белой рубахе, повязанная черным платком, оглядывая гостя испытующим взором.

– На пять лет.

– А семья велика ли?

– Вдвоем с женой.

– Будете учительствовать?

– Да, наверное.

– Ну-к, что же. Вторую половину могу сдать, коли поглянется. Пойдемте посмотрим, – и сама пошла впереди гостей.

Из просторной кухни, где стояли широкие, крашенные охрой скамейки и скобленый стол, прошли за расписную занавеску у печки и вошли в небольшую комнатку, устланную домашними половиками, в которой целый угол занимали окрашенный в синий цвет большой киот с иконами старинного письма и укладка с древними книгами.

– Это молельня, – сурово сказала старуха, – сюда заходить не след. – Она распахнула белую дверь и ввела гостей в большую, светлую, очень чистую комнату, где пахло геранью. Обстановка была темная, мореного дуба, кустарной работы.

– Вот эта зала и вон та спаленка будут вашими. Вход отдельный, так что к нам касаться не будете… Глянется ли вам?

– Хорошие комнаты. Мне по душе.

– Тогда можете поселяться хоть сегодня. Пять целковых в месяц, и деньги вперед.

– Пожалуйста, это я хоть сейчас.

– Погодите. Наперед я хочу вам высказать. Перво-наперво, чтобы не курить в комнатах. Мы запаха табачища терпеть не можем. Пить, буянить – не приведи бог! Сразу заставим съезжать. Ну, чтобы гостей никаких не было – это пуще всего запомните. Мы блюдем тишину и покой.

– Не беспокойтесь, мы люди тихие – не пьем, не курим, и гостей у нас не будет.

– Вот и ладно. На этом, стало быть, и порешим. А прислуживать вам будет Агашка – племянница наша. О том опосля договоримся. Ты, Поликарп, сходи с барином и принеси пожитки.

4

Обосновавшись в доме староверов Постниковых, где все беспрекословно повиновались суровой и властной старухе Устинье, Сергей Стрешнев целыми днями бродил по окрестностям Боровска, робко наслаждаясь неожиданно обретенной свободой.

Еще не верилось, что он вырвался из мрачного тюремного замка. Уж очень редко отправляли оттуда в ссылку, а все больше на каторгу, в крепость, на виселицу…

Даже в лесу Стрешнев вздрагивал от каждого резкого звука. Чудилось, что кто-то следит, крадется сзади. В городе почти не появлялся, боялся попадаться на глаза полицейским. Было такое ощущение, что его выпустили на время и при малейшем подозрении могут снова упрятать в тюрьму. Даже любезность исправника казалась ему подозрительной. «Какие влиятельные люди могли за мепя просить? Я же один как перст…» Только наедине с природой он забывался и ощущал сладость свободы…

Сегодня день выдался ветреный, но сухой и теплый. Стрешнев с утра писал письмо Лизе, а после обеда направился в лес. Заброшенная просека завела его в самую глушь. Свернув в сторону и облюбовав уютную полянку, он присел на старом широком пне, в тени березы. В лесу пахло прелью и пьянящим запахом молодой лпствы. Звонко, заливисто пели малиновки, да в вершинах упруго шумел ветер. На душе было вольготно, и мысли Стрешнева невольно полетели в далекий Петербург, где осталась его возлюбленная.

«Как-то она отнесется к моему письму, где я описал Боровск и тот неожиданный прием, который был мне оказан исправником? Как-то посмотрит на предложение – по окончании занятий в городском училище приехать сюда? Не передумает ли? Не откажется ли от своего обещания? Не побоится ли связать свою судьбу с политическим ссыльным?..»

Стрешпев хорошо помнил, что с той поры, как Лиза познакомилась с Николаем Кибальчичем, он стал замечать и чувствовать в ней какую-то отчужденность. Правда, внешне их отношения почти не изменились: Лиза была приветлива и внимательна, но Сергей уже не видел прежней задушевности и теплоты. Вначале он объяснял это усталостью, утомленностью Лизы, а потом понял, что она полюбила Николая.

Стрешнев подавлял чувство ревности, он сам горячо любил Кибальчича, считал его во всех отношениях более достойным и потому – не осуждал Лизу. В то же время он не имел сил от нее отказаться и делал вид, что ничего не замечает… Он продолжал бывать у Лизы и вел себя, как подобает жениху.

В душе Стрешнев надеялся, что Кибальчич, как человек высшего благородства, ни за что не согласится связать с Лизой свою судьбу. К этому было две причины. Первая состояла в том, что Лиза была невестой его друга. Вторая же причина была еще более важной: Николай встал на путь революционной борьбы, который мог привести его к гибели. Поэтому он не мог жениться. Не мог обречь свою возлюбленную на страдания и муки.

Стрешнев надеялся, что между Николаем и Лизой неизбежно произойдет объяснение, и Лиза, перестрадав, должна будет образумиться… Он надеялся, что и родители Лизы сыграют свою роль… Они были всецело на его стороне и считали вопрос об их браке решенным. И все же Стрешнева мучили сомнения. Он страдал, однако не показывал вида и ждал…

Весть об аресте Кибальчича его поразила. Стрешнев понял, что теряет друга навсегда. Он видел, что Лиза была убита горем, и молчал о своей любви. Он вел себя как брат, как искренний друг, так же горячо любящий Кибальчича, и говорил лишь слова утешения:

«Лиза, милая, я сейчас молю бога лишь о том, чтоб Николаю даровали жизнь. Каторга, крепость, но только бы жить! И будем надеяться на милосердие…» И Лиза была ему благодарна…

В тот роковой день, когда Кибальчича везли на казнь, он, закричав из толпы: «Прощай, Коля! Прощай, милый друг!», был схвачен, Лиза прониклась к нему уважением.

Стрешнев думал, что уже никогда не увидит Лизу… И вдруг, когда ему объявили о ссылке в Калужскую губернию, пришла она, Лиза, и сказала, что готова ехать с ним куда угодно. Теперь в глухом лесу Стрешнев вспоминал это свидание, как сновидение, и верил и не верил.

«Да, да, конечно, у меня была Лиза. Но точно ли она сказала, что готова разделить мою участь и согласна ехать в Калужскую ссылку? Не померещились ли мне ее слова? Я так был потрясен и взволнован…»

Стрешнев встал, обнял березу и долго стоял, слушая, как пели малиновки.

«Конечно, Лиза не перестала любить милого, несчастного Николая. Но разве я могу ревновать? Если не сейчас, то потом в ее сердце найдется уголок и для меня. Я буду стараться заслужить ее любовь…»

5

Оглядевшись, освоившись, Стрешнев с горечью узнал, что в Боровске, кроме уездного училища, нет иных учебных заведений. О создании реального училища только велись разговоры, а о гимназии даже и не мечтали.

«Что делать? Как жить? Где искать службу?.. Правда, есть кое-какие сбережения, но долго ли на них протянешь?..»

Стрешнев решил справиться о вакансии в уездном училище и, тщательно вычистив вицмундир, явился к директору – благообразному старику с седой бородой, расчесанной на две стороны.

– Честь имею представиться – бывший учитель словесности ее императорского величества Марии Александровны Санкт-Петербургской женской классической гимназии Сергей Андреевич Стрешнев.

– Весьма рад, прошу садиться, – официально сказал директор и назвал себя: – Усольцев Яков Ильич.

– Волею судеб я заброшен в ваш город и буду здесь проживать не менее пяти лет, – продолжал Стрешнев, стараясь быть спокойным, но голос его слегка вибрировал. – Никаких ущемлений в правах не имею, хотя и выслан сюда по постановлению Особого совещания за то, что был в толпе, когда везли на казнь первомартовцев, и, видимо, проявил сочувствие.

– Полагаю, что вы пришли осведомиться насчет службы в подведомственном мне училище? – сухо спросил директор.

– Да, если позволите… хотелось бы знать.

– Я поджидал вас, господин Стрешнев, – не меняясь в лице, продолжал директор, – со мной разговаривал господин исправник. Он отозвался о вас весьма доброжелательно. Ну-с и заведение, где вы имели честь служить, говорит само за себя.

– Так могу ли я надеяться?

– Да, видимо, вы родились в рубашке, господин Стрешнев, – несколько подобрев, продолжал директор. – Летом у нас выходит на пенсион учитель Богоявленский, и эту вакансию я оставлю за вами.