Пионеры Вселенной - Герман Нагаев

– Ах, боже мой, какая беда. Но ведь надо же что-то делать. Ваших дворников могут вызвать каждую минуту.

– Ночью едва ли их вызовут, но с утра нужно освобождать квартиру и уходить.

– Я предлагаю уехать немедленно и готов сделать все, что нужно.

– Нет, Михаил Федорович, выезд в ночное время вызовет подозрения, нас могут схватить… Лучше дайте знать Суханову, пусть он с утра примет меры.

Грачевский согласился и, пожелав благополучия, ушел…

На другой день Суханов с двумя морскими офицерами увез чемоданы с имуществом «Народной воли», и вечером Ивановская с Людочкой забрали коробки с важными бумагами. Квартира была очищена раньше, чем в нее вломились жандармы.

5

Ночь перед казнью. Черпая, морозная, глухая. Тюрьма как вымерла: ни звука, ни шороха. Стража застыла у железных дверей. Тюремщикам тоже страшно: ведь утром – казнь!..

Камеры смертников отделены одна от другой, чтоб приговоренные не могли перестукиваться. Вместо волчков – квадратные окошки – можно просунуть руку. Это для того, чтоб лучше видеть и слышать, что делают смертники.

Все они ведут себя по-разному.

Рысаков мечется, почти бегом снует из угла в угол. Его мучит вопрос: почему нет ответа на просьбу о помиловании. «Ведь обещали… Сам Лорис-Меликов дал честное благородное слово. Неужели обманут?.. Ведь дал слово дворянина, что всех простят… А я, я поверил… Эх, если б знал… если бы…»

Рысаков ударил себя по щеке и бросился на кровать…

Минут через пять дверь открылась – вошел бородатый священник с крестом. Рысаков услышал, поднялся, стал истово креститься… Потом долго жаловался священнику, исповедовался и «приобщился святых тайн…»

Михайлов был очень подавлен и обрадовался священнику, но в разговоре с ним был сдержан. А после, несколько успокоенный, сел писать письмо родным…

Желябов и Перовская решительно отказались припять священника. Каждый из них был поглощен мыслями.

Желябов казался спокойным. Его не оставляла мысль, что народовольцы должны отбить их по пути на Семеновский плац. «Кинут две-три бомбы – и все разбегутся. А если еще устроят стрельбу, мы сразу смешаемся с толпой и будем спасены…»

Желябов ждал освобождения еще во время суда. Он верил в Суханова и в созданную им военную группу. И хотя Перовская на суде успела Желябову шепнуть, что партия уже не способна к активной борьбе, – Желябов верил, что Исполнительный комитет оправится от потрясения и, выждав момент, проявит решимость…

Перовская уже ни во что не верила и мысленно готовила себя к смерти. После вынесения приговора ей разрешили написать матери, и все эти дни она ждала свидания. Более всего ей было жаль мать, которой она принесла столько страдания и муки. «Бедная, бедная мама! Прости меня, прости и прощай навсегда».

Эту фразу она повторила несколько раз, потом подошла к столу и с нее начала прощальное письмо.

Написав и отдав надзирателю письмо, Софья стала думать о Желябове. «Милый, наконец-то мы вместе. О, каким героем ты был на суде! Я смотрела на публику и видела восхищение на лицах наших врагов… Завтра мы увидимся снова и простимся навсегда. Мне не страшно, а даже радостно и гордо умереть вместе с тобой. Умереть за дело, которое переживет нас и победит!»

Перовская походила по камере часов до 11 и спокойно легла спать.

Кибальчич, приняв священника, долго дискутировал с ним о боге, о потусторонней жизни, о звездных мирах, но от исповеди и причастия отказался.

Оставшись в камере один, он долго ходил из угла в угол, обдумывая пережитое, а потом сел за письмо брату.

Ему вспомнились стихи, присланные Квятковским из крепости перед казнью и тоже обращенные к брату:

Милый брат, я умираю,Но спокоен я душою;И тебя благословляю:Шествуй тою же стезею.

«Брат Квятковского был в то время на каторге, а мой теперь в Петербурге. Сказали, что он приехал, но свидания не добился… Какая жестокость… даже Софье Перовской не разрешили проститься с матерью…»

Написав письмо брату, Кибальчич опять стал ходить и думать. Более всего волновал его проект.

«Вдруг ученые уже написали свое заключение, и оно – положительно. Может быть, они послали письмо царю и просят меня простить, чтоб осуществить постройку аппарата? Может быть, уже выступили газеты и царь принужден… Что, если завтра войдут и объявят: вам вышло помилование!..»

Кибальчич вздрогнул от этой мысли.

«Что за нелепость приходит в голову? Да и мог ли бы я, когда везут на казнь товарищей, воспользоваться этой жалкой амнистией? Нет, лучше умереть с поднятой головой, чем жить со склоненной»…

Кибальчич опять стал ходить по камере.

«Пусть смерть, лишь бы не погибло наше общее дело и мой проект… Ведь могут перехватить мысль… И где-нибудь за границей предложат то же самое. Предложат и осуществят… Люди станут вздыматься в облака, перелетать из города в город и, может, из одной страны в другую… Все может быть, но меня уже не будет…»

Кибальчич подошел к окну, взглянул на звезды, задумался. И опять ему вспомнились стихи, которые слышал на новогодней вечеринке:

В бездонном пространстве Вселенной,Где блещет звезда за звездой,Несутся стезей неизменнойПланеты во мгле мировой.Им прочно сомкнула орбитыРабота таинственных сил,И газовой дымкой обвитыПоверхности дивных светил.Им властно дала бесконечностьВеление жизни: живи!И жизнь переносится в вечностьВеликою силой любви.

«Да, жизнь переносится в вечность!.. Может, и моя жизнь перешла бы в вечность, и потомки наши, усовершенствовав мой аппарат, взлетели бы в звездные миры… Где же, где мой проект?..» Кибальчич отошел от окна и опять стал ходить, думая о проекте, и только о нем…

А с проектом случилось вот что: 23 марта тюремное начальство препроводило проект Кибальчича в департамент полиции. Оттуда он попал в министерство внутренних дел.

26 марта утром, за полтора часа до начала суда над «первомартовцами», докладчик по особо важным делам зачитал проект Кибальчича самому Лорис-Меликову.

– Что? На рассмотрение ученых? Да ведь газеты же поднимут невообразимый шум и будут требовать смягчения участи?

– Безусловно-с.

– Нельзя! Невозможно, – хмуро сказал Лорис и, взяв бумагу, написал резолюцию:

«Давать это на рассмотрение ученых сейчас едва ли будет своевременно и может вызвать только неуместные толки…»

Докладчик забрал бумаги и, поклонившись, вышел… Через неделю проект Кибальчича вместе с его просьбой о свидании с экспертами, на которой та же рука начертала: «Приобщить к делу о «1 марта», – был отправлен в сенат…

6

Ночью был мороз, и дул пронзительный ветер. Утром, хотя и проглянуло солнце, воздух был промозглый и ветер не утихал. Люди бежали съежившись, подняв воротники. На перекрестках останавливались, толпились у афиши, через головы друг друга пытались прочесть правительственное сообщение:

«Сегодня 3 апреля, в 9 часов будут подвергнуты смертной казни через повешение государственные преступники: дворянка Софья Перовская, сын священника Николай Кибальчич, мещанин Николай Рысаков, крестьяне Андрей Желябов и Тимофей Михайлов.

Что касается преступницы мещанки Гельфман, то казнь ее, ввиду ее беременности, по закону отлагается до ее выздоровления.

Казнь состоится на Семеновском плацу».

Сергей Стрешнев, еще накануне узнавший, что казнь состоится рано утром, обещал Лизе зайти за ней, как будет вывешено извещение.

Ночью он почти не спал, думая о своем друге и о той страшной участи, которая его ждет. Утром он встал чуть свет и, поддев под шинель шерстяную фуфайку и замотав шею башлыком, вышел на улицу.

Едва поворотил за угол, чтоб спрятаться от ветра, как навстречу, широко улыбаясь и протянув руку, шагнул молодой рыжеусый детина:

– Здравствуй, друг! Ты, стало быть, цел… Очень рад! Куда же?

Стрешнев сразу узнал Игната, с которым был знаком через Желябова, когда вел наблюдения за выездами царя.

– Здравствуйте! Я вышел узнать… не известно ли что?

– На Семеновском плацу в девять часов, – с горестным вздохом сказал Игнат. – Да, вот что, – он оглянулся и достал из кармана фотографию, – возьми на память. Это Гриневицкий, что казнил царя.

Стрешнев взглянул:

– А! Я же знаю его… Я же его однажды спас от полиции. Увез на извозчике.

– Неужели?.. Ну, прощай! Я ведь бегу по делу.

– А нет ли у вас снимка с Кибальчича… ведь это друг детства… вместе в гимназии.

– Ну, ежели так, придется отдать, всего две осталось, – полез Игнат в карман, – вот, возьми!

– Спасибо! Этого я не забуду. Спасибо!

Они пожали друг другу руки и разошлись…

Лиза ждала Стрешнева с 6 часов утра, и, как только он появился под окнами, она оделась и незаметно вышла. Было еще рано, и Стрешнев предложил зайти в кофейную подкрепиться и согреться горячим чаем. Лиза согласилась…