Обаяние тоталитаризма. Тоталитарная психология в постсоветской России - Андрей Витальевич Гронский

незыблемой (наподобие того, как в описанной Оруэллом державе объект государственной ненависти был преходящим, но сама ненависть — постоянной и необходимой)»[154].

Комментируя данный тезис, можно вспомнить, что советскому человеку приходилось переформатировать свою систему взглядов после каждого очередного набора решений пленума ЦК партии. Так при жизни товарища Сталина советскому человеку надлежало считать его «отцом народов», «великим вождем» и «непревзойденным полководцем». После 20 съезда партии в 1956 года обыватель узнал, что это было проявлением культа личности, а ближайший соратник Сталина маршал Берия оказался английским шпионом. В брежневский период говорить о Сталине было просто не принято, а о сталинских репрессиях тем более. То же самое происходило в отношении внешнеполитических субъектов. Например, «вечная дружба» между коммунистическим Китаем и СССР в определенный момент резко трансформировалась в открытую вражду со всеми вытекающими идеологическими и пропагандистскими следствиями. Менее масштабные примеры — это, например, когда известный и уважаемый писатель или ученый в одночасье превращался в объект общественной травли. На мой взгляд, ситуацию среднего человека в отношении выражения своего мнения в Советском Союзе можно сравнить с игрой «пояски», производной от игры «салки». Ее отличие состоит в том, что все участники вооружены тряпичными поясами, и они имеют право бить ими голящего, а голящий, в свою очередь, чтобы «засалить» кого-нибудь и передать обязанность голить, должен задеть его поясом. Если соотносить игру с рассматриваемой нами ситуацией, то голящий олицетворяет роль назначенного врага, а остальные участники игры — роли обывателей. Самая безопасная стратегия для того, чтобы не быть «засаленным», — это затеряться в толпе, сделаться незаметным. Хотя не возбраняется (даже поощряется) проявлять агрессию и при возможности стараться ударить голящего. Чтобы аналогия была полной, можно представить еще одно правило игры — как будто за удар по голящему начисляются очки.

В целом, членам тоталитарного общества приходится очень чутко следить, что сейчас является господствующим трендом, который постоянно меняется, сближаться с теми, кто ему следует, и одновременно дистанцироваться и обвинять тех, кто выпал из него или назначен на роль врага.

Минимизация запросов, терпение и лояльность

«Простота» советского человека заключается в минимизации запросов и ценностных критериев и является стратегией выживания. Эта минимизация дополняется «черной» завистью к тем, кто более успешен, и пассивной мечтательностью — верой, что в будущем каким-то образом жизнь станет лучше.

Юрий Левада указывал на терпеливость человека советского, но подчеркивал, что эту терпеливость едва ли можно рассматривать как положительное качество:

«Принято считать, что “наш” человек отличается образцовым терпением. Многие и сегодня полагают, что по этой-то части мы еще может дать пример остальному миру. Терпение бывает разным. Когда, допустим, говорят, что “терпение и труд все перетрут”, имеется в виду терпение активное, упорная и терпеливая работа. Увы, “не наша” это черта. Куда ближе нам терпение ожидания (в очереди?), нечто заведомо пассивное. И ждут притом не того чуда, которое вымаливают молитвой или выслуживают праведностью жизни, — нет, скорее просто счастливого случая. Взыскание чуда практически совпадает с расчетом на знаменитый российский “авось”»[155].

В лекции, прочитанной в 2006 году, Юрий Левада отмечал еще одну особенность терпения советского человека:

«Человек не просто беспомощно терпеливый, что мы видим по многим данным и в реальной жизни, которую вы сами можете оценивать. Человек наш лукавый, он думает, что он стерпит и его не тронут. Что кого-то разорят, а его — нет. Что он послушается и стерпит повышение цен, но сумеет получить зарплату, с которой налогов не заплатит и покроет это повышение. Эта черта является одной из самых прочных»[156].

Патерналистское отношение к власти

Советский человек — это государственно зависимый человек, ориентированный на те формы вознаграждения и социального контроля, которые исходят только от государства, причем государства, пытающегося быть «тотальным», стремящегося охватывать все стороны существования человека, играть в его отношении патерналистскую, попечительскую, воспитательную роль. Основой ориентации в мире и понимания происходящего для советского человека являются самые общедоступные модели поведения, задаваемые «тотальными» институтами государства. Отсюда проистекает патерналистская зависимость и тревожность советского человека.

Вот как описывала свои первые впечатления от встречи с Россией в середине 80-х гг. американка, психолог Фрида Порат:

«Два года назад я впервые приехала к вам и чуть ли не с трапа самолета попала в Большой театр. Восхитительный театр, прекрасная балетная труппа! После первого действия я вскочила со своего места и зааплодировала. Вдруг все в зале встают, поворачиваются в мою сторону и тоже аплодируют. Что такое? Неужели я столь важная персона? Наконец сообразила: по соседству расположена правительственная ложа. Первые лица государства одобрительно захлопали артистам — и публика вслед за ними, перестали аплодировать — и зал мгновенно смолк.

«И это называется демократией?» — подумала я. Такое невозможно представить ни в какой другой стране! Здесь люди панически боятся принимать самостоятельные решения, даже думать боятся. Потом много раз убеждалась: вы не любите альтернатив.

Либо да, либо нет. Либо жизнь, либо смерть. Вас преследует страх выбора. Но где нет выбора, там нет творчества, нет свободы — главных ценностей жизни!»[157]

Вера в собственную исключительность

Советскому человеку свойственно ощущение чувства собственной неполноценности, одновременно сочетающегося с верой в свою «исключительность», «особость».

Лев Гудков указывает, что принципиальное отличие «нашего человека» (советский, русский) от всех других, его неповторимость, могло получать на протяжении десятилетий самое разное наполнение — от утопии «нового человека», строителя нового, небывалого мира, его превосходства в моральном, психологическом, героическом или творческом плане, остаточного представления об уникальности «православной цивилизации русских», быстро распространившегося в 1990-х гг. после краха СССР, гордость за героическое прошлое, ракетно-ядерное превосходство, компенсаторное утверждение своей исключительности или защитный изоляционизм. Однако важно, что данная характеристика выполняет роль границы своего и чужого, не допуская сравнения с другими, а соответственно, переноса на «себя», применения к себе значений других обществ или культур[158].

На мой взгляд, эта черта имеет очень важное значение для понимания того социально-психологического процесса, который был запущен в 2014 году. Говоря об умонастроениях россиян весной 2014 года (поддержке аннексии Крыма и неофициального введения войск на территорию Украины), Лев Гудков сказал, что они были обусловлены тем, что манипулирование общественным мнением разбудило спящие имперские комплексы[159].

Имперский комплекс

Самая большая радость для мужчины — это побеждать врагов, гнать их перед собой, отнимать у них имущество, видеть, как плачут их близкие, ездить на их лошадях, сжимать в своих объятиях