Орловский и ВЧК - Владимир Черкасов-Георгиевский

кровавая работа с тем, чтобы убитых отправлять из-за бескормицы на питание зверям в Зоологический сад. Но китайцы нередко утаивали трупы помоложе и продавали их через своих людей под видом телятины.

Шатский, пришедший в Комиссариат юстиции искать управу на ПЧК, очевидно, знал о былом противостоянии троцкистско-дзержинцев, к каким относились чекисты, и ленинско-зиновьевской группировки, в которую входил руководитель петроградских органов юстиции Крестинский. Действительно, еще весной Зиновьеву вместе с Крестинским и левыми эсерами едва не удалось закрыть ПетроЧе-Ку. Однако после разгрома летнего левоэсеровского восстания, осеннего начала красного террора безумием являлось не то, чтобы легально бороться против ВЧК, а хотя бы интриговать против нее в какой-то степени.

С любых точек зрения нельзя было вмешиваться в такие дела Орловскому в роли наркомюстовского комиссара, поэтому он повел разговор в сторону:

— Вас назначили заведовать школой?

— Мы с женой просто продолжаем свое дело, а власти пока нам это не запретили. До революции мы организовали и руководили одной из самых популярных в Петербурге гимназий и детским садом… Но теперь видим, что в системе школьного образования происходит разложение детских душ. Начальство настаивает, чтобы детям внушали беззаконие и принцип силы как права. А о непосредственном разврате учащихся вы знаете?

— Ничего не слышал по этому вопросу. Поделитесь, пожалуйста.

Петр Кириллович вздохнул, слезы уже высохли. Он снял пенсне, кончиком ветхого шарфа протер стеклышки, надел и пояснил:

— Женские гимназии, институты соединили с кадетскими корпусами и подбавили туда 14—15-летних уличных подростков, всё повидавших. Уже есть беременные девочки четвертого класса… Здесь ученикам полная свобода, а с другой стороны — строгое коммунистическое воспитание. Оно сводится к тому, что девятилетнего мальчика выпускают говорить на митинге, учат агитировать, пропагандировать. Самых способных подготавливают и к действиям в чрезвычайке. Берут на обыски — это «практические занятия». А что такое чекистский обыск, знаете вы, представитель юстиции, председатель Центральной следственной комиссии? — он опять заговорил истерически.

— Расскажите, пожалуйста, и об этом, раз пришли на прием, — долдонил Орловский, а сердце его сжималось.

Больно было видеть интеллигента, проболтавшего с другими такими же свою страну, а теперь расплачивающегося «китайским» и детским «мясом».

— Недавно пережил третий обыск, — устало произнес Шатский. — Ежели не гаснет вечером электричество, значит обыски в этом районе. Часа в четыре утра добрались до нашей квартиры. Влетели, разбежались по комнатам. Захожу в кабинет и вижу субъекта, пихающего махоркой и роющегося в ящиках с моими бумагами. Засунуть пакеты назад не может, рвет о края ящиков. Я говорю: «Дайте, помогу. А то вы у меня все спутаете». Махнул чекист рукой: «Тут одни бумажки…» Рядом с ним вьется барышня-сыщица негритянского типа, в белой шапочке, эта немного стесняется. Я спрашиваю: «Чего вы ищите?» Новый жандарм заученно отвечает: «Деньги, антисоветскую литературу, оружие»… От этого странное чувство стыда, такое жгучее — не за себя, а за этих несчастных новых сыщиков с махоркой, с исканием «денег». Беспомощные они в своей подлости и презрительно жалкие.

За окном вдруг послышался рев голосов, визг, вскрики, будто немалая толпа ринулась на штурм комиссариата.

Орловский, выхватив револьвер, крикнул:

— Извините, давайте выйдем.

Они вышли из кабинета, который Орловский замкнул. В одной гимнастерке он проскочил вниз по лестнице.

На улице Орловский увидел, что толпа рядом с их зданием действительно что-то атакует. Бросился туда и, растолкав задние ряды, увидел — это только что павшая лошадь…

На труп в бешеной суматохе кучей кидались невесть откуда сбежавшийся к Фонтанке люд, самые рьяные — с ножами и топорами в руках. Они от-кромсывали, отрубали лошадиное мясо, разбегаясь по сторонам с окровавленными руками и кусками. «Мясники» давили слабых и стариков, били, пыряли ножами, чтобы проложить себе дорогу к туше.

— Стой! — закричал Орловский и трижды выстрелил в воздух.

Вмиг чуткая и на такое толпа отпрянула в сторону Аничкова моста. От комиссариата бежали вооруженные сотрудники угрозыска.

— Выстроить очередь! — приказал им Орловский. Комиссариатские стали наводить порядок. Орловский пошел обратно, и в самом конце очереди увидел Шатского.

Тот, приложив руку в рваной варежке к груди, проговорил:

— Я оставил у вас свое вещественное доказательство. Делайте с ним, что хотите. — Он подслеповато воззрился через запотевшее пенсне туда, где делили тушу, сделал удрученный жест. — Последним достанутся только кишки.

Орловский пошел к подъезду, и в этот момент кто-то шепнул ему сзади едва ли не в ухо:

— Господин поручик.

Он обернулся, перед ним стоял сухаревский Алексей, однополчанин Морева.

Гренадер смущенно улыбнулся и сказал:

— Не удалось мне пробиться на финской границе. В такую перестрелку попал… Вернулся в Москву, у Глаши Косы узнал, что ваш Серж Студент был из Питера. Опять добрался сюда, помня, что вы для англичан рекомендовались «юристом Брониславом Ивановичем». Ну, и шатаюсь по разным судебным учреждениям в надежде отыскать человека с таким нечастым именем-отчеством. Увидел вас совершенно случайно.

— Случайностей не бывает, дорогой, — проговорил, ежась от холода, Орловский. — Погодите, я сейчас оденусь и выйду.

* * *

Вернувшись в кабинет, Орловский достал из секретера моток бечевки, обмотал ею сверток Шатского и привязал для груза железный обод от старой настольной лампы. Надел шинель, папаху.

На улице агентурщик подошел к парапету набережной в том месте, где лед Фонтанки был пробит. Перекрестил чьи-то останки в марле и бросил их в прорубь, больше хоронить их негде и некогда.

Подошел Алексей и сказал:

— Фамилия моя Буравлев.

— А я работаю в Петрограде как Бронислав Иванович Орлинский, полностью отрекомендовался резидент. Где же нам лучше поговорить?

Пойдемте в комнату, которую я тут неподалеку снимаю.

— Хорошо. Я, кстати, совсем недавно о вас вспоминал, раздумывая ободном сильно пившем сапожнике.

— Вон что? — весело переспросил Алексей. — Нет, с этим покончено. Надеюсь, Господь не попустит мне оскорбить память о капитане Мореве и честь нашего полка, я уж твердо готов.

Они шли к Невскому, переименованному в «Проспект 25 октября», и Орловский сказал об этом, заметив, что многие улицы стали называться так же бездарно.

— Отсюда недалекая Садовая стала «Улицей 3 июля», — продолжил он. — И вот старушка спрашивает у милиционера, как пройти в «Пассаж». Тот отвечает: «Пойдете с 3 июля до 25 октября». А та: «Ох, это мне три месяца топать!»

Поручик Буравлев на советский анекдот даже не улыбнулся, его породисто-удлиненное, прямоносое лицо, весьма напоминало черты кавалергардского штабс-ротмистра де Экьюпаре.

Они пересекли «цифровой» теперь Невский, и ближе к Литейному Алексей указал на двор без ворот, пояснив:

— С приходом революции ворота исчезли.

Двор все же очистили от снега и недавно побелили сторожку, где, видимо, жил дворник с семьей. Зато здешний двухэтажный дом