Орловский и ВЧК - Владимир Черкасов-Георгиевский

старом режиме и в солдатах состоял, только там по своему мастерству пошел и тем уберегся. Почитай даром на казну работал. Нас, чеботарей, «кислыми сапогами» звали, потому солдатска шинель шерстиной в нос от сырости отдает. Я хорошо могу сапог военный для ахвицера кроить… Вообче, сапожник — последний по деревням человек. Наше дело почитается за последнее рукоделие.

— Потому вы его и бросили?

Милитов покрутил носом и веско сказал:

— Революция призвала. Как в прошлом годе народ на буржуев поднялся, я тоже с ним пошел. Митинговал и все такое, в коммунистическую партию приняли меня с почетом.

— Понимаю, товарищ Милитов. Я ведь большевик с немалым дореволюционным стажем, — проговорил Орловский, пытаясь поймать выражение глаз собеседника, чего никак не удавалось.

Очень напоминал Милитов его бывшего коллегу, председателя одной из комиссий Туркова. Тот тоже был коммунистом, выдавал себя за рабочего, а оказался бывшим лакеем публичного дома и крупнейшим уголовником по кличке Гаврила — главарем банды, терроризировавшей весной Петроград и грабившей строго охраняемые эшелоны. Правда, Турков-Гаврила не увлекался спиртным, но при разговоре тоже почти не смотрел в глаза и имел «никакое» выражение лица.

Знаю, товарищ комиссар, что вы немало сделали для рабоче-крестьянского дела, — пробубнил Милитов, отводя взгляд.

Орловский попытался обращаться с ним еще проще, осведомился по-свойски, даже с наивностью:

Неужели правда, когда говорят: пьян как сапожник?

Впервые физия собеседника приобрела, очевидно, истинное обличье, задорно осветилась.

— Да конечно! Бывало, кричишь: «Хозяин, давай денег, завтра на работу не выйду — давно башкой о сенки не стукался!» То есть, ухожу в офицьяльный запой.

Подумал резидент, что такому бесшабашному, пожалуй, чекисты не стали бы доверять задание. Но тут же вспомнил о лейб-гренадерском поручике Алексее: «Тот во имя Белого Дела бросил пить. Почему же Милитов сделать это не в состоянии для его идеи? Однако есть ли все-таки она у него?»

Орловский встал из-за стола, открыл секретер и достал оттуда бутылку водки. Поставил ее на стол, а рядом — набор, когда приходилось угощать коллег или посетителей: два стаканчика, несколько вобл, банку с вареньем, блюдца и ложечки.

— Давайте, товарищ, выпьем за знакомство, — приказным тоном сказал он, разливая водку. — Закусывайте, чем хотите, к чему больше привыкли, к соленому или сладкому.

— Конечно, к солененькому, — оживленно пробормотал Милитов, схватил вяленую рыбку и замолотил ею для размягчения по краю стола елизаветинского рококо.

Печально стало агентурщику от своей провокации, да делать нечего.

Выпили по одной, потом по другой, так как не по-русски ограничиваться единственным возлиянием.

— Надеюсь, завтра на работу выйдете, а не в запой, — пошутил Орловский, убирая бутылку.

— Как можно! — четко ответил Милитин, глядя на него острыми глазами, будто к спиртному и не прикладывался. — То при кровавом царе было, а это при власти нашей.

«Вот негодяй! Он ни в одном глазу, — подумал резидент, — это не я его, а он меня провоцирует».

Тем не менее, недостаточно было всех этих примет, чтобы даже заподозрить Милитина. Но слишком многого Орловский навид ался в красном Петрограде, чтобы оставить в покое этого новичка в отличие от Скор-бина, рекомендованного бывшим имперским сыскным начальником.

«Хотя… — пришла ему на ум история в начале этого года, — ведь удалось же Целлеру использовать против меня бывшего привратника Министерства внутренних дел Империи. Того старика Колотикова завербовали за счет включения его сына в отряд чекистов, где юнцу понравилось. И Колотиков, которого я когда-то спасал из ЧеКи, от нее же пошел на провокацию…Что можно сделать с неустойчивым человеком, лишь сатана знает».

Господин Орловский столь исследовал и перепроверял свое окружение, исходя из простой логики. Раз он постоянно что-то замышлял в контрразведку против чекистов, почему они не должны испытывать его, комиссара всего севера республики, замеченного в неблагонадежных связях, замешанного в пограничных перебросках, в которых офицеры попадались с поддельными документами на бланках его комиссии?

Глава вторая

Двум перевернутым шестеркам апокалиптически надвигающегося 1919 года явно не хватало третьей, чтобы зиять библейским числом зверя 666.

На Петрограде стоял знак голодной смерти, сыпняка, испанки. Не было хлеба, масла, мыла, бумаги и тысячи вещей, вещичек, без которых раньше жизнь казалась неосуществимой. В жилых квартирах от лопнувших труб в коридорах и кухнях замерзали катки. Комнаты обогревали паркетами в «буржуйках», а в нежилых домах на топку сорвали и оконные рамы, двери.

Неосвещенные фонарями черные ледяные ночи в снегах и вьюгах властвовали городом будто и днем, хотя в это время, например, в квартире хорошего ленинского знакомого, писателя Горького на Кронверкском проспекте оживленно толпились просители. Тут были ученые, литераторы, актеры, художники, даже цирковые клоуны, закутанные в рваные шали, стучащие деревянными подошвами, подвязанными тряпками к опухшим ногам в дырявых носках. Они били челом, чтобы Горький подписал свидетельство о благонадежности, прошение на выдачу калош, аспирина, очков, билета в Москву.

Один из таких интеллигентов заглянул и к Орловскому на Фонтанку. Сначала он то ли стучал, то ли скребся ослабевшей рукой в дверь его кабинета. А когда после троекратного приглашения войти открыл дверь, то как-то «ввернулся» в комнату. Окоченевшие, изможденные ноги его не слушались и словно шли «вперед» тела.

Под мышкой посетителя торчало нечто завернутое в марлю, на испятнанном болезнями и стужей лице хорошо различалось только пенсне.

Он стащил с седой, редковолосой головы меховой «пирожок» и представился:

— Заведующий школой номер пять Первого Городского района Петр Кириллович Шатский. Я, видите ли, пошел прямо к товарищу Крестинскому, которого хорошо помню еще по его выступлениям в Думе в 1907 году, но его не оказалось на месте. Так, может быть, вы поможете? Мне сказали, что вы тоже юрист с дореволюционным опытом.

— А в чем дело?

Шатский примостил сверток на угол стола, развернул его, там оказался кусок мяса с торчащей костью.

— Полюбуйтесь, — с отвращением произнес он, — это человечина. Купил на Сенном рынке «с косточкой» и опознал в ней человеческую. Я медик по образованию.

— Садитесь, Петр Кириллович, — ободряюще сказал Орловский, — а это уберите.

— И вы — «уберите»? Я только что с Гороховой, там пригрозили расстрелять!

Он шваркнул кусок на пол, схватился ладонями за лицо, согнулся и заплакал.

— Как вы оказались в ЧеКе? — спросил Орловский.

— Сам туда пошел, наивный болван, — забормотал Шатский, поднимая голову, не вытирая слез, заливших пенсне на покрытых коростой щеках. — Говорю им: «Эту человечину я купил на Сенном рынке. Прошу разобраться, кто туда поставляет «китайское мясо»?» А они мне отвечают: «Не надо шуметь, а то сам попадешь на Сенной…»

«Китайским мясом» называли трупы расстрелянных чекистами-китайцами. Им на Гороховой поручалась