Размах крыльев ангела - Лидия Ульянова

– Я хочу передать вам привет от Николая Степановича Никифорова.

Заблоцкий еще немного пописал в своем блокноте, затем поднял на Машу голову, недоуменно переспросил:

– От кого, простите?

Гримасу при этом скорчил такую, словно бы Маша как щитом или как тараном прикрывалась неведомым господином Никифоровым, ради которого несчастный Заблоцкий вдруг все брось и поставь этой невежде оценку в зачетку. Вот прямо разбегись и пятерку ей поставь!

Хоть Мария была и готова к такому развитию событий, но сделалось ужасно неприятно. И как теперь поступить, она плохо себе представляла. Нет, напоминать и рассказывать она точно не станет. Просто отчитается перед Степанычем, что не нашла…

– От кого?.. Боже мой, от Кольки, что ли? – Профессор резко отодвинул стул, вскочил, радостно закричал. – От Кольки? Так бы сразу и сказали, а вы мне голову морочите. Так бы и сказали: Заблоцкий, тебе привет от Кольки Кифа!

Дмитрий Семенович в порыве радости то складывал ручки на кругленьком животе, то вскидывал их в стороны, то возвращал назад, на упругий ровненький животик:

– Где он? Как он? Столько лет ни слуху ни духу! Я же ему столько раз писал, а он как в воду канул. Я ему писал туда… ну… в общем, сами знаете, наверно, куда я ему писал. Я уж и не надеялся, что живой, гад такой! Вы ему прямо так и передайте, что он паразит! Нет, вы только подумайте! Мой друг Киф стал Николаем Степановичем! Годы, годы бегут… Сейчас же, сейчас же рассказывайте!

Он даже немного побегал взад-вперед по аудитории, не в силах сдержать радость, резко остановился:

– Нет, мы сделаем так! Я уже страшно опаздываю. Преступно, знаете ли, опаздываю! Вы можете меня проводить? Я вас довезу до метро «Озерки», и вы мне по дороге все расскажете, что успеете. Вы ведь, я так понял, с ним знакомы? Кстати, простите мою невежливость, как вас зовут?

– Меня зовут Мария Мурашкина, я, правда, хорошо знаю Николая Степановича. И я вас, конечно же, провожу.

Всю дорогу Маша рассказывала Заблоцкому о Степаныче, о Лошках. Разумеется, не все подробности – профессору Заблоцкому, на Машин взгляд, вовсе не нужно было знать, каким она впервые увидела Степаныча. Тем более, что деревенского пьяницы-шута, забулдыги больше и не существовало. Как завязал он несколько лет назад, так держался и поныне. Но все равно Маше было обидно за Степаныча. Особенно обидно, когда она видела, как этот профессор моложаво и вальяжно выглядит, какие у него гладкие ручки с чистыми, аккуратными ногтями – не в пример натруженным пальцам Степаныча, – какая у него хорошая, современная машина. И в отпуск профессор улетает сегодня с семьей под пальмы, а Степаныч много лет на самолете не летал…

Зато рассказала, как Степаныч после лагеря работал преподавателем рисования в Норкине, как переехал в Лошки – сам Пургин позвал! – как теперь живет, успешно продает свои работы туристам.

Они уже почти подъехали к «Озеркам», а Маша так и не решила того вопроса, с которым пришла, хоть и хорошо помнила о нем, всю дорогу помнила. Только не решалась никак перебить искренний интерес профессора к судьбе старого друга, не обращалась за помощью.

Заблоцкий сам спросил:

– Маша, я вот расспросами вас замучил, а что Киф еще просил передать? Если просто привет, то это не Киф, я же его хорошо знаю. Что-то кому-то нужно. Причем не ему самому, для себя он никогда ничего не просил… Говорите.

И Маша рассказала.

– Ох ты, не вовремя-то вы как, я же улетаю сейчас. Да я ведь вам уже говорил. А вы можете подождать, можно все это через месяц, когда я вернусь? Тогда что-нибудь и придумаем для вас.

– Разумеется, конечно можно, это не горит, – тактично ответила Маша, понимая, что снова оказалась в тупике. Пусть временно, на месяц, но в тупике. И никакого другого решения не предвиделось пока.

Заблоцкий высадил ее около метро, как и Мишка, наградил своей визиткой и пожеланием, чтобы непременно звонила, и удрученная Мария несолоно хлебавши поехала домой.

Глава 4. Иван

И не через месяц, а тем же вечером в ее жизни появился Иван.

– Здрасте, вы Мария? Профессор Заблоцкий велел мне вам помочь. Я его студент, меня Иваном зовут. Вы только расскажите, в чем дело, а то он сказал, что ему некогда. И в принципе я готов…

Для Марии Иван оказался прямо-таки счастливым подарком судьбы. Он сам нашел и организовал девчонок, что взялись расписывать на продажу. Он первое время сам раздавал задания, сколько, чего и на какую тему нужно нарисовать. Он сам искал, где подешевле взять шелк и краски. Он напечатал на цветном принтере рекламные листовки и лично раздавал их гидам иностранных групп: в листовках был разрекламирован их магазин и доходчиво написано, что гид, доставивший в магазин группу, будет материально поощрен.

Марии же осталось только приятное дело – придумать для магазина название.

Бутик «Каляка-маляка». Калякой-малякой тогда, в Лошках, называл Машино творчество Пургин. По первости называл, потом, когда каляка-маляка начала хорошо продаваться, перестал дразнить.

– Мария, что это у тебя тут за каляка-маляка такая? У меня младшая дочка лучше рисует!

В слове «бутик» буква У была демонстративно зачеркнута и переправлена на А: БАТИК «КАЛЯКА-МАЛЯКА», магазин батика.

Название это отчего-то очень смешило иностранных гостей, и переводчики с удовольствием разъясняли им смысл словосочетания. Слова перекатывались во множестве ртов радостно и старательно:

– Ка-ля… каля-ка-ма… калякама-ляка… каля-камаля… ка-ля-ка-ма-ля-ка… Каляка-маляка!!!

И еще Мария самостоятельно нашла того, кто вручную подшивал куски расписанного шелка, окончательно превращал их в изделия – работа тонкая и неблагодарная. Нашла случайно, друзей-то в Питере еще не было. Просто разговорилась на кладбище с Татьяной Петровной, той самой, что ухаживала в ее отсутствие за цветниками. Той самой, что чуть не прогнала Машу с могилы. Той самой, что распотрошила ее замечательный букет.

Оказалось, что у Татьяны Петровны тяжело больна дочь, после аварии передвигается только в инвалидной коляске. Денег мало, лекарства дорогие, полная депрессия, на улицу гулять выезжать отказывается… Ей, Лизе, Маша и предложила эту работу. И, странное дело, работа с батиком пришлась Лизе по вкусу, помогла вернуть интерес к жизни. Лиза молодая еще, глаза острые, ручки спорые. Лиза же привлекла к работе своих подруг по несчастью, с которыми лежала в больнице…

Но и тут со временем вмешался Ванька, решил, что скукота смертная молодой и красивой Лизе все дни напролет шелк подшивать. Принес ей домой рамку, краски, кисточки и научил батику. А у той сразу хорошо получилось, как у Маши когда-то. Так Маша потеряла швею, зато приобрела художника. Маша, кстати, ни разу не возразила, только огорчилась, что ей самой такая хорошая мысль в голову не пришла…

– Ничего мне не нужно от тебя, никакого обогревателя! – Мария сердилась не на шутку, даже согреваться начала. – Ты мне, голубчик, лучше объясни: во что ты опять вляпался? Ну где, где тебя так угораздило?

На чистом Ивановом лице, аккурат под правым глазом, гордо разливался свежий фиолетовый синяк.

Гордо реет над нами флаг Отчизны родной…

При всех своих неоценимых заслугах и деловых качествах, недостатками Иван тоже не был обижен. Главным же его недостатком Мария считала тягу к мутным компаниям, где могли и водочки попить без меры, и травку покурить… Поэтому Иван мог безо всякого предупреждения исчезнуть на пару-тройку дней, а то и на неделю, не отвечать на звонки. Раньше Маша волновалась, принималась его искать по больницам, кидалась в общежитие с расспросами, а теперь уже смирилась. Кстати, самые лучшие свои работы Иван приносил как раз после таких загулов. Это были написанные на шелке картины, совершенно безумные на Машин взгляд, но отчего-то пользующиеся неизменным успехом. Мог он, например, обкурившись, засунуть любимого своего крыса Васисуалия Лоханкина лапами в черную тушь и заставить бегать по куску белого шелка, оставляя маленькие, частые следы. Потом дорисовывал собственноручно дорожку следов покрупнее, изображал в уголке маленькую мышку – и готово дело! Или четкие птичьи следы дорожками по всему полю. Или голые, корявые зимние ветки деревьев. Отчего-то в «сложные периоды жизни» Ивана тянуло на предельный лаконизм и черно-белую гамму. Сам Ванька называл собственные работы концептуальными, а Марию ремесленницей. Мария даже и не спорила, тем более что ей на зависть уходили они «на ура» и в первый же день.

Последнее время, надо признать, Ванька не пропадал, вчера вечером они расстались с Марией на пороге магазина, попрощавшись до утра. И вот на тебе!

– Да что сразу угораздило-то? Сел в метро и в общагу поехал…

– Так это тебя так в метро или в общаге? – сурово и недоверчиво допытывалась Мария, оставив в покое ногу.

– Да и не в метро, и не в общаге. На улице. – Иван, казалось, никакой вины за собой не чувствовал и разговаривал с Марией как с вредной и нелюбимой учительницей. – Я из метро вышел, закурить захотел, а зажигалки нет. Ну, я смотрю, чел стоит и курит: такой, знаешь, из этих, придурков, которые панки. У него на башне такой ирокез торчит, да еще в розовый цвет крашенный. Ты представляешь себе: весь в черной коже с заклепками и ирокез розовый торчком? Не, ну ты представляешь? Ну, я подошел и говорю так спокойно: «Эй, гладиатор, закурить не найдется?»—а он мне в морду, собака бешеная!