Разбой - Петр Воробьев

Обезьяны на ступенях раздались в стороны. Голубец скорее всего предназначался той, что лежала скрючившись, до поры согреваемая телами других, но он вряд ли мог оказаться в помощь. Половина шерсти несчастной твари вылезла, из поломанного и почерневшего хвоста торчала кость, глаза гноились, голова странно распухла. Ещё одна обезьянка поменьше и поздоровее попыталась приподнять облезлую, та начала судорожно кашлять, причём её голова распухала и сдувалась одновременно с пароксизмами кашля. Маленькая обезьянка запоздало отшатнулась, из болячки на голове обезьяны с поломанным хвостом на неё брызнула струя жидкости. Задымилась шерсть, раздался визг.

Левой рукой, Овсяник резко дёрнул за повод, продетый через ноздри синего тура – для использования только в исключительных случаях. Бык гневно мыкнул и попятился, сталкивая яков вниз. Поединщик успел заранее оценить опасность потери теми равновесия с последующим падением в ущелье, и решил, что небольшая вероятность такого события была приемлема, при условии, что между путешественниками и про́клятыми обезьянами окажется утёс.

Визг из-за утёса стал многоголосым, стылый воздух разорвал резкий хлопок, за ним – ещё несколько. Чистоту горного ветра осквернил запах падали, и на тропу выкатилась обезьянья лапа. Пальцы с поломанными когтями сжимали почерневший надкушенный голубец. Яки недовольно замычали и перебрали копытами, вставая поувереннее. Всё стихло.

– Посмотрим? – спросил Ингви.

Это был один из тех вопросов, на которые в земном круге не существует правильного ответа. Вернее, будь Ингви учеником, а Овсяник учителем, вместо ответа, поединщику следовало бы шлёпнуть штурмана по заднице мешалкой. Ингви не был учеником Овсяника, у Овсяника не было мешалки, и недеяние не было равносильно бездействию. Поединщик тронул коленями бока Волопёра. Тот фыркнул, укоризненно скосил глаз на ездока, сделал шагов пять по тропе, и остановился как вкопанный едва за поворотом.

Снег исчез со ступеней и частично – со скалы, нависавшей справа. На камнях валялись кое-где покрытые остатками шкур и частично разъятые скелеты, к скале пристало несколько ошмётков кожи, покрытой потускневшей шерстью. Из запретных глубин памяти всплыло слово, точно называвшее видимое: «ги тче».

– Так что там за неведомая отпяленная удотень? – донёсся голос Самбора. – Ингви?

Овсяник первоначально удивился прозрению пришельца, затем нашёл его совершенно закономерным – схоласты, даже громкоголосые и чрезмерно вовлечённые в круговорот тщетности, тоже были хранителями древнего знания.

Ингви, и природно довольно бледный, полностью позеленел:

– Я увидел, теперь не чаю, как бы развидеть…

– Фотокитон есть у кого? – с надеждой спросил поединщик.

– Есть, – предсказуемо, но всё равно приятно для Овсяникова уха, отозвался Гамчен.

– Светописец одержимый, – едва слышно донеслось бормотание Чачамокожа.

– Всё сфотографируй! Отсюда, ближе не подходи! Кости, и это! – Овсяник указал на ранее скрытую под снегом метину, багровевшую на скале.

Пять форм, четыре замкнутых, две открытых, в переплетении узловатых нитей не то грибницы, не то чудовищной паутины.

– Недобрый знак, – сказал подъехавший венед.

Он наконец сообразил, что для управления яком, руки не нужны. Як знает, куда тебе нужно. А куда як не пойдёт, и тебе не след.

– Это ведаула, – с усилием произнёс струившееся кровавой тьмой нижних миров слово поединщик. – Самбор, расскажешь, что видел, своему мистагогу. Ингви, всё доложишь шкиперу. Гамчен и Чачамокож, вы со мной пойдёте к учителю. В долину придётся добираться через Кейтов перевал.

Гамчен раздвинул телескопическую трубку небольшого фотокитона, направил его в сторону ступеней, что-то подправил, щёлкнул, и завертел рукояткой перевода.

– Объясните, – взмолился Ингви. – С какой беды их так разбульзило? Лучевая болезнь? Котёл распада где-то взорвался? Тогда нам всем…

Штурман спешно сбросил меха, расстегнул пояс, едва не уронив меч, и полез под панцирь, копаясь в поисках чего-то. Вытащенный предмет открывался, как карманные часы. То, что он поведал, несказанно обрадовало Ингви:

– По лучемеру – ничего! Тогда что же…

Взгляд всё ещё бледного более обыкновения ямта вновь упал на останки обезьян. Овсяник передал копьё Чачамокожу, нахмурил брови, и наконец сказал:

– Несколько лет назад, появилось новое поверье. А может, и не новое. Гамчен, всё снял? Поехали.

– Погоди, дай карту подобрать! – Ингви уже перенёс ногу через круп яка.

– Оставайся в седле, ничего не подбирай.

– Надо бы взять пробу, – с необычным для него сомнением в голосе сказал Самбор. – В доспехах с биохимзащитой. Вернёмся, спросим Кромбьёрна, может, есть на «Хранительнице»?

Тур, читая намерение Овсяника, засопел и повернулся.

– Через перевал засветло бы успеть. Самбор, езжай снова впереди.

– Новое поверье? – спросил Чачамокож.

Пришлось объяснить:

– Демон пытается проникнуть в пятый мир из нижних миров, и сулит приверженцам силу и власть. Всё это уже было, но есть и новое.

– Случайные последовательности? – спросил Самбор, не оборачиваясь. – Так лук убрать пока?

И то, схоласт оказался кое во что посвящён. Перебиваемый его порой пугающе проницательными вопросами рассказ о демонолатристах занял большую часть пути к перевалу – несмотря на то, что Овсяник опустил многие подробности, преимущественно связанные с мезофизикой событий в выше– и нижестоящих мирах.

Впрочем, часть этих подробностей не внушала особенного доверия и самому поединщику. Они упоминались в единственном источнике, не имевшем подтверждения: в руки учителя неисповедимыми для непосвящённых путями попала рукопись безумного мистика Коносфоно, пожранного тьмой. Основная идея повествования, насколько можно было определить из на первый взгляд (а возможно, и на второй) бессвязных каракулей безумца, сводилась к тому, что новое демоническое вторжение, в отличие от предшествовавших, не начиналось в одном из четырёх нижних миров брамфатуры земного круга, а было замышлено извне, из десятого мира. Таким образом, если верить Коносфоно, демон, чьей печатью была ведаула, своим происхождением существенно отличался от ранее известных мезофизических захватчиков наподобие Чернойожа или ымах-Крагыра, что делало борьбу с ним особенно трудной.

Всё это вежество, даже будь оно достоверным, мало помогло бы в борьбе с непогодой на перевале, где путешественников встретили ледяной ветер и двухаршинный снег. Пятерым пришлось менять черёд, чтобы головной як или синий тур не обессилели. Здесь стоило вспомнить, что следовало сторониться несвоевременной смерти – а замёрзнуть, застряв в снегу, хоть и ради благого дела, но переоценив собственные силы, значило завершить круг второпях, не к сроку, из-за неизбегания вредного.

За перевалом, снега на тропе резко поубавилось – едва на пару пядей. Разговор как-то перешёл с демонов на древних богов, с тех – на судьбу, с неё – на суженых и наречённых. Мнение Овсяника о Самборе ещё слегка повысилось, когда тот показал товарищам голограмму с изображением своей жены, прозванной Меттхильд. Ингви впал в печаль – у него не было суженой, вдобавок, штурман лишился возможности принести пользу в путешествии, оставшись без электронной карты. Овсяник хотел сперва утешить ямта, поведав о том, что в отказе от стремлений – будь то к предметам или к привязанностям – лежит один из путей к благости, но по трезвом рассмотрении признал, что такое откровение могло прийтись не в пору. Поэтому поединщик решил поддержать товарища по путешествию, спросив его о чём-то тому знакомом и дорогом:

– Расскажи, Ингви, как твой шкипер прознал, где мы встретим кочевье саму́сов[197]?

Пока штурман собирался с мыслями, Самбор уже влез с ответом:

– Выручила «Шиокова стрела»! Пока она летит не над морем, морским шаманам нет от неё проку, так Кромбьёрн через Путъюк-целительницу упросил шаманов передать ему управление телекитоном!

– Телекитоном? – переспросил Овсяник.

На этот раз, ему ответил всё-таки Ингви:

– Телекитон – это как фотокитон, только вместо плёнки – светочувствительные ячейки, так что картинку можно напрямик передать по асирмато. В живом времени.

Скалы слева и справа раздвинулись, на обращённых к югу склонах в снегу стали появляться прогалины.

– А морским шаманам оно почто? – раздался сзади голос Чачамокожа.

– Как зачем? – снова вклинился Самбор. – Следить за рыбой, за течениями, потом, за знаками, что подают косатки!

– О чём же может косатка в космос знак подать? – подивился оруженосец.

Над долиной простёрлось туманное море. По его поверхности даже шли медленные расплывчатые волны, а за головным яком, словно плывшим по поверхности облачного слоя, оставался расходившийся след. Ездоки нырнули в туман. В надоблачной части мира, срединного из девяти, вышло светило, и веера его направленных вниз и вправо лучей, рассеянных туманом, облекли шлемы Ингви и Самбора золотистой аурой.