Современная зарубежная проза - Коллектив авторов

Вместо детей, семьи и религии, вместо положительной философии — освобожденный эрос. «Секс являлся главным смыслом его существования», — сказано о Брюно. На первый взгляд счастье эротического слияния настолько очевидно, что основной конфликт обнаружить совсем не сложно: секс противопоставлен всем остальным жизненным сюжетам, только в нем — желанный рай. Но это только на первый взгляд. Неогностическая дидактика (при всей условности этого понятия) не только не исчезает, но обретает здесь свою кульминацию. Слишком много, особенно у Уэльбека, порнографических сцен, слишком натуралистичны и механистичны они, чтобы служить действительным аргументом в пользу радостного отдохновения плоти. Именно плоть, постоянно обнаженная, как на детальном осмотре у врача-специалиста, атакует читателя, вызывая ассоциации не с романтическим чертогом любви, а с туалетной комнатой, где царят физиологические функции, а не эротические эмоции. Не парит счастливое тело, увлекая за собой душу, а издевается над человеком, и здесь показывая его рабом безличной стихии. У Рабле тело радуется вместе с человеком. Но Рабле здесь побежден. Пиршественному телу Ренессанса давно пришел конец.

Все-таки интересно, что герои Уэльбека, зная, в какой стороне может находиться спасение от съедающего их сплина, никаких шагов в сторону спасения не делают. Жизнь, конечно, не может предложить им ничего оригинального: надо постараться полюбить надолго, не считать свою любовь лишь сексуальным насыщением, родить ребенка, через него вернуться к миру, образы которого не ограничиваются картинами, предстающими перед взором Мишеля Джерзински или Даниеля. Жизнь, как всегда, предлагает найти в себе нечто большее, чем всесильный ураган смерти. Можно бы и к Богу вернуться, раз уж ты так далеко, что самоубийство совсем рядом. Но для этого необходима воля к жизни, лучше — любовь к ней, которую в литературе тоже умеют показывать. Например, Достоевский, который всматривался в «апокалипсисы» своих героев значительно пристальнее, чем современные французы.

Может показаться, что все персонажи Уэльбека парализованы безволием. На наш взгляд, это не совсем так. Более того, можно говорить о триумфе воли в рассмотренных романах. Только в отличие от классического для XX в. фашизма, сделавшего ставку на жажду власти, на архаическую мечту об империи крови, фашизм французских героев — это триумф небытия, доступная им романтизация гибели в окружении дорогих телефонов, качественных наркотиков и хорошо обученных проституток.

Сами по себе герои Уэльбека — вполне симпатичные ребята: откровенные, почти трагические натуры, которым не дано совладать с темным чувством, явно превышающим их нравственные силы. И тут мы подходим к определению концепции личности, к художественному центру: неплохо образованными, но слабыми, немощными европейцами, измученными самой идеей удовольствий, управляет некая сила, открывшаяся в обаянии беспроблемной пустоты, которой не составит труда довести личность до отрицания личности, а человечество до утраты веры в свою состоятельность. Этот фашизм — он может предстать и строгой антисистемой, и психологическим вирусом, поражающим настроение — любопытен в литературе, но отнюдь не безопасен в жизни.

В романах Уэльбека дается своеобразное успокоение: все независимо от региона проживания и национальной культуры исчезаем, уступая место спокойным, страданий не ведающим клонам. Ислам, — читаем в «Возможности острова», — успокоится последним. В это можно верить, если хочется. А видеть стоит другое: Китай, один из духовных оплотов буддизма, стремится не к угасанию, не к благому исчезновению в нирване, а к власти, о которой заявляет в последние годы недвусмысленно; исламские страны обеспечивают такой прирост населения, что французам, которые дорожат своей историей, должно стать не по себе. На данный момент идеология ислама при всех многочисленных вариациях — это суровый монотеизм и, как следствие, ставка на человека, обязанного сохранить веру отцов и родить детей для того, чтобы было кому дальше хранить веру отцов. Надо помнить об одном историческом правиле: когда одна цивилизация собирается скончаться от Апокалипсиса, это не значит, что Апокалипсис действительно близок. Скорее, это говорит о том, что народ, который готовится умирать, будет завоеван народом, который еще не устал жить.

Е. Дьякова спросила Уэльбека: «Должен ли писатель нести ответственность за читателя?» Писатель ответил: «Авторы священных текстов — да! Несомненно. Потому что их книги определяют веру, личность, судьбу читателя. А авторы всех прочих текстов — нет, не несут… К их книгам не стоит относиться серьезно» [4]. Писатели решают свои задачи, иногда очень далекие от нравственного просвещения читателя. Но знание, к которому они приближают, достаточно объемно. Кризис западного мира оказывается цельным сюжетом и подталкивает читателей к серьезным выводам. «Мир, в котором невозможна любовь, неудержимо катится к отрицанию жизни и человека», — подводит итоги В. Липневич [7]. М. Золотоносов считает, что «писатель создал некий «манифест», в котором идеологии гораздо больше, чем литературы, и где «прямым текстом» выражен страх перед старостью, немощью тела и одновременно — ненависть к юности как к «жизни без нас» [6]. «Роман, способный выразить отвращение — и способный заразить», — пишет Е. Ермолин об «Элементарных частицах» [5]. Заразить чем? А вот это уже во многом зависит от читателя — такова природа художественного текста.

Даниель из «Возможности острова» — юморист, избравший самоубийство. Он же — отец-основатель неочеловечества, чьи записки вынуждены бесконечно комментировать грустные клоны. Даниель считает, что «все на свете кич»: «Единственное, что абсолютно не кич, — это небытие». Романы Мишеля Уэльбека показывают, что на самом деле все может быть совсем наоборот.

И все же у Мишеля Уэльбека есть еще один, более теплый роман — «Карта и территория», взявший Гонкуровскую премию 2010 года. Художник Джед Мартен, который, по слову повествователя, никогда не был молодым, постепенно усиливает и без того не слабое одиночество и готовится встретить миг, который окончательно избавит от суеты. Ощущение конца растекается по роману, способствуя особой форме решения вопроса о жизни и смерти. Главное даже не в том, какое решение принимается, а как принимается — под анестезией, которой становится сам романный мир, предложенный французским писателем.

Особый статус — у сюжета самоубийства. Никто не скажет, почему ушла мать Джеда, решив, что сын и муж — не аргумент, заставляющий остаться. Эта женщина ничего не говорила о непереносимом страдании, о печали, которая выбрасывает из реальности. Она не теряла любимых, не испытывала унижения безденежья, ее организм свободен от досаждающих болезней. Перед самым концом, навсегда озадачившим мужа, она была похожа на человека, «который собирается в отпуск». Цианистый калий сводит отпуск лишь к одному варианту.

Отец Джеда жил достаточно долго, других женщин не имел, ограничиваясь привязанностью к своей архитекторской службе и ненавязчивым вниманием к сыну. Когда болезней стало слишком много, отец нашел цивилизованный путь, чтобы его самоубийство было юридически безукоризненным. Крематорий избавил мертвое тело от всяких контактов с землей и тлением. Это самоубийства, лишенные энергии и говорящие об одной доминирующей черте — об усталости, почти всегда не связанной с естественными трудностями человеческого пути.

Джед жениться никогда не собирался, вполне довольствуясь эпизодами бурного, но ни к чему не обязывающего секса. Испытанием и даже искушением становится встреча с Ольгой Шеремеевой — дочерью московского профессора, успешно работающей на одну из мощных французских фирм. Ольга представлена необыкновенно красивой, великолепно воспитанной и образованной. В момент встречи она явно богаче и успешнее Джеда, больше похожего на закоренелого маргинала, чем на будущего художника-миллионера. Повествователь сам удивляется, что же нашла яркая русская в этом «французике недоделанном».

Ольге и Джеду хорошо вместе спать и есть, вести неутомительный, тихий разговор. Ольга осторожно пытается показать партнеру, что можно быть вместе, поехать, например, в Москву, или в Париже прижаться друг к другу теснее. Но Джеда, сторонника пустотной свободы, так просто не проведешь. Он сохраняет верность одиночеству, а с Ольгой встречается спустя десять лет. Женщина по-прежнему красива, но опытный глаз ловца знаков разложения не дремлет: «Этот изумительный цветок плоти начал увядать; теперь деградация пойдет по нарастающей».