Джентльмены-мошенники (сборник) - Эрнест Хорнунг

Мне показалось, или Раффлс был и впрямь слегка пристыжен? Если так, то за все годы нашего знакомства это был первый и последний раз; да и то я не могу поклясться, что не ошибся.

– Именно это я и собирался сделать – сказал он, – сидеть в каюте, а потом перехватить вас, когда вы пройдете мимо. Но…

– Вы нашли занятие получше?

– Не то слово.

– Очаровательная мисс Вернер?

– Она правда очаровательна.

– Большинство австралиек очаровательны, – сказал я.

– Откуда вы узнали, что она австралийка? – вскричал он.

– Я слышал, как она говорит.

– Нахал! – со смехом воскликнул Раффлс. – Она гнусавит не больше, чем вы. Ее родители немцы, она училась в Дрездене, а теперь путешествует одна.

– А как у нее с деньгами? – осведомился я.

– Идите к черту! – воскликнул он, и хотя он смеялся, я подумал, что пора сменить тему.

– Но послушайте, – сказал я, – ведь не для мисс Вернер вы притворялись, будто мы не знакомы? Вы ведете игру позатейливей, а?

– Полагаю, что да.

– В таком случае не хотите ли рассказать мне, что это за игра?

Раффлс окинул меня тем прежним осторожным взглядом, который я так хорошо знал. Этот знакомый взгляд, которого я не встречал уже много месяцев, заставил меня улыбнуться, и улыбка приободрила Раффлса – ведь я уже смутно догадывался о его намерениях.

– Вы же не уплывете в лоцманской шлюпке, когда узнаете, Банни?

– И не собираюсь.

– Тогда – помните ту жемчужину, о которой вы писали?..

Я не дождался, пока он закончит.

– Она у вас! – вскричал я. Лицо мое горело, когда я мельком увидел свое отражение в зеркале.

Раффлс, казалось, был ошеломлен.

– Еще нет, – сказал он, – но я намерен завладеть ею до того, как мы прибудем в Неаполь.

– Она на борту?

– Да.

– Но как… где… у кого она?

– У малорослого немецкого офицеришки, нахала с закрученными усиками.

– Я видел его в курительной комнате.

– Это он, он вечно там торчит. Герр капитан Вильгельм фон Хойманн, как указано в списке пассажиров. Он посланник императора по особым делам, и он везет жемчужину.

– Вы выяснили это в Бремене?

– Нет, в Берлине, у одного знакомого газетчика. Стыдно даже признаться вам, Банни, что я нарочно за этим туда поехал!

Я расхохотался:

– Вовсе не нужно стыдиться! Вы делаете ровно то, на что я надеялся, когда мы с вами недавно разговаривали на реке.

– Вы надеялись? – Раффлс вытаращил глаза. Да, пришла его очередь изумляться, а моя – стыдиться пуще прежнего.

– Да, – ответил я, – мне очень нравилась эта мысль, но я не собирался высказывать ее первым.

– Тем не менее вы бы послушали меня тогда, на реке?

Конечно послушал бы – и я прямо ему об этом сказал; не дерзко, нет, не смакуя подробности, как смаковал бы тот, кто наслаждается такими приключениями ради них самих, – а упрямо, вызывающе, сквозь зубы, как человек, который хотел жить честно, но потерпел неудачу. И раз уж об этом зашла речь, я сказал ему гораздо больше. Весьма красноречиво, смею заметить, я живописал мою безнадежную борьбу, мое неизбежное поражение – ведь для человека с моим преступным прошлым все это было безнадежно и неизбежно, пусть даже преступное прошлое записано только в моей душе. Старая история про вора, пытающегося зажить честной жизнью, – затея противоестественная, и ей скоро приходит конец.

Раффлс решительно со мной не согласился. Мой обывательский взгляд на вещи заставил его только покачать головой. Жизнь человека – та же шахматная доска; почему бы не примириться с тем, что белое и черное поля чередуются? Почему непременно нужно выбирать либо то, либо другое, как делали наши праотцы в старомодных пьесах или романах? Что касается самого Раффлса, ему нравится находиться на всех клетках доски, да и свет сияет ярче по контрасту с тьмой. Мои умозаключения он считает нелепыми.

– Но в своем заблуждении вы не одиноки, Банни, – ведь все дешевые моралисты проповедуют подобную чепуху. Старик Вергилий – первый и прекрасный образчик такого рода. Я-то могу выбраться из Аверна[37], как только захочу, и рано или поздно выберусь навсегда. Вероятно, я не могу по-настоящему превратиться в общество с ограниченной ответственностью. Но я могу отойти от дел, остепениться и прожить остаток дней безупречно. И возможно, на все про все мне хватит одной этой жемчужины!

– Но не боитесь ли вы, что она слишком примечательна, чтобы ее можно было продать?

– Мы могли бы заняться рыбным промыслом и выудить ее вместе с мелкой рыбешкой. Представляете: после того как нас месяцами преследовали неудачи и мы уже начали подумывать о продаже шхуны… Бог мой, об этом будут говорить по всему Тихому океану!

– Да, но сначала ее нужно достать. Этот фон-как-его-там может нам помешать?

– Он опаснее, чем кажется, и в придачу чертовски нагл!

Как раз в этот момент мимо открытой двери в каюту промелькнула белая тиковая юбка, а вслед за ней – закрученные кверху усы.

– Но с ним ли нам придется иметь дело? Разве жемчужину не отдадут на хранение корабельному казначею?

Раффлс стоял у двери, хмуро глядя на Солент, но тут обернулся и презрительно фыркнул:

– Друг мой, уж не думаете ли вы, будто весь экипаж в курсе, что на борту находится такая драгоценность? Вы сказали, она стоит сто тысяч фунтов; в Берлине говорят – она бесценна. Даже капитан вряд ли знает, что фон Хойманн везет ее с собой.

– А он везет?

– Должен везти.

– Значит, иметь дело нам придется только с ним?

Он ни слова не ответил. Что-то белое снова промелькнуло мимо, и Раффлс, шагнув вперед, присоединился к двоим прогуливающимся.

Не то чтобы я мечтал оказаться на борту более роскошного парохода, нежели “Улан” компании “Северогерманский Ллойд”, встретить более обходительного джентльмена, чем его капитан, или более славных ребят, чем члены его экипажа. Уж по крайней мере это я готов охотно признать. Но я возненавидел наше плавание. И тут не виноват ни один человек, так или иначе связанный с кораблем; не виновата погода, неизменно идеальная. Дело было даже не в моих метаниях – я наконец-то порвал со своей совестью, и решение стало бесповоротным. Весь страх ушел вместе с щепетильностью, и я готов был кутить между ясным небом и сверкающим морем с беспечностью, достойной Раффлса. Но именно Раффлс мне и мешал, хотя не только он. Мешал Раффлс, да еще эта колониальная кокетка, возвращавшаяся домой после учебы в Германии.

Что он в ней нашел? Вопрос напрашивался сам собой. Конечно, он видел в ней не больше, чем я, но чтобы меня позлить или, быть может, наказать за долгое отступничество, он отвернулся от меня и всю дорогу от Саутгемптона до Средиземноморья занимался только этой девчонкой. Они постоянно были вместе. Полная нелепость. Они встречались после завтрака и не расставались до полуночи, и не было ни единого часа, когда бы вы не слышали ее гнусавый смех или его тихий голос, нашептывающий ей на ушко милый вздор. Да, вздор и ничто иное! Ну мыслимо ли, чтобы такой человек, как Раффлс, с его-то знанием мира и опытом в отношениях с женщинами (этой стороны его личности я нарочно никогда не касался, так как она заслуживает отдельного тома), так вот, возможно ли, спрашиваю я, чтобы такой человек нашептывал что-нибудь, кроме вздора, легкомысленной девчонке? Это было бы ох как несправедливо.

Нет, я признаю, что в этой юной особе была изюминка. Глаза, кажется, действительно недурны, да и овал ее маленького смуглого личика был очарователен – насколько вообще может очаровывать сама по себе геометрическая форма.

Я даже признаю в ней смелость – на мой вкус, впрочем, чрезмерную, – завидное здоровье, пылкость и живость. Вряд ли мне представится возможность передать одну из речей юной леди (это довольно трудная задача), и оттого я еще больше волнуюсь, достаточно ли беспристрастно смогу описать ее. Сознаюсь, у меня были по отношению к ней некоторые предубеждения. Меня задевал ее успех у Раффлса, которого, как следствие, я с каждым днем видел все меньше и меньше. Да, стыдно признаться, но меня терзало чувство, очень похожее на ревность.

Ревность – грубая, неистовая и недостойная – мучила еще кое-кого. Капитан фон Хойманн закручивал усики в одинаковые завитки, выпускал белые манжеты поверх всех своих колец и нахально пялился на меня сквозь очки без оправы; мы могли бы утешить друг друга, но ни разу не перемолвились ни словом. Щеку капитана украшал ужаснейший шрам – подарок из Гейдельберга[38], – и мне иногда думалось: как, должно быть, ему хочется украсить таким же образом Раффлса. Не то чтобы подача никогда не переходила к фон Хойманну. Раффлс позволял ему “переходить в атаку” по нескольку раз на дню ради злорадного удовольствия выбить соперника из строя, как только он “начнет укрепляться”, – это были его собственные слова, когда я лицемерно осудил его за скверное поведение по отношению к немцу на немецком корабле.