Политология революции - Борис Кагарлицкий

В результате, как отметил один из деятелей левого крыла бразильской Партии Трудящихся, «сегодня умеренный, но последовательный прогрессист не может не быть радикалом».[210]

Любой реформистский проект на определенном этапе сталкивается с выбором: радикализация или отступление. Специфика эпохи глобализированного капитализма состоит в том, что этот выбор наступает очень рано, практически еще до начала реальных реформ. Логика «нового реализма» гарантирует, что выбор будет сделан именно в пользу отказа от реформ вообще. Практический опыт большинства «левых» правительств это наглядно подтверждает. Причем речь идет не только о социал-демократии, но и о партиях, первоначально числившихся революционными.

Впрочем, политика уступок тоже не гарантирует дружбы правящего класса. Теория, согласно которой количество завоеванных на выборах голосов зависит от способности политиков жертвовать собственными принципами, выглядит, мягко говоря, спорной. «Факт в том, что политика приспособления в избирательном смысле отнюдь не была успешна, – отмечала лейбористская «Socialist Campaign Group News» в январе 1997 года. – Напротив, наиболее важные избирательные победы левых в течение последних 25 лет были одержаны на основе радикальных программ». Речь идет о первой победе Миттерана во Франции, приходе к власти социалистов в Испании и Греции. Даже в Британии лейбористам в 1945 и 1974 годах удавалось побеждать с радикальной программой. Хотя, как отмечает газета, если обещания в большинстве случаев не были выполнены, отсюда не следует, что они не были привлекательны для избирателей».[211] Опыт немецкой социал-демократии в начале XXI века является еще более выразительным. Каждый раз успех на выборах ей обеспечивала только радикальная риторика. Когда в 2002 году партия была на грани поражения, Шредер резко сменил тон, сделав антиамериканские и антивоенные выступления доминантой своей избирательной кампании. Это спасло его кабинет от краха. В 2005 году, когда ситуация оказалась еще хуже, правительство, проводившее жесткие неолиберальные реформы, вдруг разразилось антикапиталистическими речами. «Эта тактика сработала даже чересчур хорошо (all too well), – признает консервативный журнал «Newsweek», – в течение двух месяцев христианские демократы потеряли 20-процентный перевес среди избирателей».[212]

Радикализм вовсе не обязательно приводит к победе, но трусость и беспринципность тем более не являются гарантией успеха. Политическая теория «новых реалистов» предполагает, что само по себе получение Мандатов; не говоря уже о завоевании парламентского большинства, надо считать достижением. В этом, кстати, его принципиальная философская, мировоззренческая и политическая основа: Победа на выборах, приход к власти, получение портфелей в правительстве составляют смысл и цель политической деятельности. Власть более не является средством, она становится самоцелью и сверхценностью. Ничего ницшеанского здесь нет. Упрекать подобный подход в тоталитарности было бы несправедливо, ибо представления о власти в данном случае очень скромные. Под властью подразумевается не способность действовать, управлять и преобразовывать, которую так ценили все великие реформаторы, освободители, герои и тираны, а лишь простое и спокойное пребывание в правительстве, при должности. Перед нами квинтэссенция мировоззрения функционера в условиях современной западной демократии. Искусство политики состоит в максимизации количества портфелей и должностей для своей группы. Демократия – в соревновании нескольких групп за ограниченное количество кресел.

Политические успехи «нового реализма» в этой области бесспорны, но и здесь есть проблема. Чем быстрее «новые реалисты» приходят к власти, тем быстрее они ее теряют. Хуже того, потеряв ее раз, им уже гораздо труднее получить ее снова. Испанская соцпартия, которая, бесспорно, являлась для Сассуна и для политиков типа Блэра образцом, потеряла власть как раз тогда, когда в Британии и Германии социал-демократы вернулись в правительство. Литовская Демократическая партия труда первой в Восточной Европе стала левой партией, которая пришла к власти для проведения правой программы. С нее началась «левая» волна в регионе. С Литвы же началось и возвращение правых: Катастрофическое поражение ДПЛТ на парламентских выборах 1996 года оказалось вполне закономерно. В Испании социалисты сумели позднее вернуться к власти исключительно благодаря антивоенной и антиамериканской риторике (причем обязательство прекратить участие в американской войне против Ирака они сдержали и войска вывели). Их литовские коллеги так и не смогли в течение десятилетия вернуть себе доверие соотечественников.

В 1993—1994 годах повсюду в Восточной Европе к власти приходили «реалистические» левые, обещавшие не защиту интересов рабочего класса, а «честное, компетентное и ответственное правительство», приватизацию с учетом «интересов коллектива». Это были «очень современные» левые, уверенные, что неолиберальная реформа есть «обязательное условие для преодоления чрезвычайно острых социальных проблем, для перераспределения национального дохода в пользу трудящихся».[213] Один из лидеров польской социал-демократии выразил формулу «нового реализма» еще жестче: «Я привержен ценностям левых потому, что понимаю, что нельзя отнять у людей всю их социальную защищенность сразу. Это надо делать постепенно, чтобы они привыкали».[214]

Политика социалистов, руководствующихся рекомендациями Международного Валютного Фонда, вызвала рост недовольства и в Венгрии. В Болгарии «левая» администрация рухнула под напором массовых выступлений протеста в 1997 году. Надо отметить, что, в отличие от своих коллег в других восточно-европейских странах, болгарские социалисты пытались честно выполнять свои социальные обязательства, одновременно продолжая и начатую правыми политику приватизации и добросовестно выплачивая долги западным кредиторам. Результатом стал стремительный рост инфляции и падение жизненного уровня. При годовой инфляции в 300% заработная плата выросла всего в два раза. Результатом стало поражение социалистов на выборах и массовые волнения, после которых к власти пришли правые.

Со второй половины 1990-х годов для большинства стран Центральной и Восточной Европы стало характерным чередование партий у власти при сохранении неизменного правого курса в экономике. Таким образом, социал-демократические партии смогли закрепить за собой устойчивое положение в политической системе, но происходило это на фоне возрастающего разочарования общества в сложившихся политических институтах.

Блестящие успехи «нового реализма» в Британии, сначала завоевавшего большинство в Лейбористской партии, а потом приведшего ее к власти в 1997 году, многие воспринимали как преддверие нового кризиса. «Сама скорость, с которой эта идеология достигла успеха, свидетельствует о слабости ее корней в обществе», – констатирует один из левых комментаторов.[215] Несомненно, Блэр оказался одним из самых долговечных премьеров в истории Британии, но это было вызвано отнюдь не популярностью его партии, а фактическим отсутствием альтернативы. Консерваторы переживали организационную и политическую разруху, жесткая избирательная система, дискриминировавшая малые партии, препятствовала появлению новой оппозиции. Результатом стало возникновение фактической однопартийной системы, на фоне формального парламентского плюрализма когда выбирать оказалось не из кого. Если в 1950 году число неголосующих британцев составляло 16% от общего количества избирателей, а между к 1970 и 1997 годами систематически колебалось около 27—28%, то в 2001 году достигло 40,7%.[216] Не скрывающий своего сочувствия к Блэру журнал «Newsweek» отмечал: «Популярность премьер-министра неуклонно снижалась на протяжении всего периода после 1997 года».[217]

Выразительным проявлением кризиса блэровского проекта стали выборы мэра Большого Лондона в 2000 году. Наиболее привлекательной фигурой для жителей города был Кен Ливингстон, но в рядах лейбористов он был известен своими радикальными высказываниями и публичным несогласием с политикой руководства. После того, как аппарат заблокировал его выдвижение на пост, Ливингстон решился выдвинуться в качестве независимого. В итоге исключенный из партии Критик Блэра был избран подавляющим большинством лондонцев, а официальный кандидат партии оказался на третьем месте, уступив не только Ливингстону, но и кандидату консерваторов, Позднее партийному руководству пришлось смириться и вернуть Ливингстона в партию.

«В основе политической культуры "нового лейборизма" лежит твердая уверенность, что между интересами Корпораций и интересами трудящихся нет никаких противоречий, – писал известный левый публицист Тарик Али. – В результате под властью Блэра социальное неравенство существенно углубилось».[218] По мнению Тарика Али, все это могло сходить с рук правительству лишь до тех пор, пока на левом фланге не существовало никакой альтернативы. Бунт Ливингстона изменил ситуацию. «С того момента, как Тони Блэр возглавил после смерти Джона Смита Лейбористскую партию, он и окружающие его бюрократы постоянно доказывали, что со старой социал-демократией покончено, что победить на выборах партия может лишь на основе идеологии свободного предпринимательства. Победа Ливингстона ставит это под вопрос. Более того, она подает пример, которому последуют другие».[219]