Нация прозака - Элизабет Вуртцель

всю правду услышишь о том, какой ты ужасный, эгоистичный отец, как безответственно ты поступил, когда от меня ушел!

Теперь и он плакал: – Элизабет, а ты думаешь, я не знаю? Думаешь, я не страдал, потому что не мог жить с тобой все те годы, потому что мы с твоей матерью развелись, и я уже не мог с тобой видеться из-за того, что так далеко жил? Думаешь, мне не было сложно? И, кстати, оплачивал я твои счета. Оплачивал, потому что боялся, что навсегда потерял мою девочку, мою любимую дочь.

– Слова, – сказала я. Я уже не плакала. – Черт побери, просто слова! Тебя не учили, что поступки важнее слов? Видимо, кроме слов, тебе нечего дать мне.

– Элизабет, я не знаю, что мне еще сказать, – он тяжело дышал. – Пойми, это же и мне раскурочило жизнь.

– И что, – не успокаивалась я. – У тебя был выбор. Если не хотел трудностей, нечего было заводить детей. Я тебя об этом не просила. Меня никто не спрашивал, – это была чистой воды манипуляция, и я это понимала, но мне было плевать.

– Элизабет, я переживаю за тебя, – сказал он, как будто это могло успокоить меня. Я в жизни так не плакала. – Элизабет, ты там в порядке? Ты справишься?

Пошел на хрен! Хватит менять тему. Хватит спрашивать, как я. Что, не понятно, что плохо? Давно уже. Тогда ты плевать хотел, а сейчас чего ко мне лезешь? Что тебе стоило мне помочь и заплатить психологу? Я имею в виду, понятно ведь было осенью, что мне нужна помощь, она мне и теперь нужна. Единственный способ заставить тебя со мной общаться – умолять, чтобы ты мне помог. А ты просто берешь и отказываешься платить за мое лечение, хотя это тебе ничего не стоит. Ну как, похоже на хорошего отца?

– Элизабет, мне жаль.

– Тебе всегда жаль, – завопила я. – Вместо того чтобы обо всем жалеть, может, уже признаешь, что ты мерзкий слабак?

– К счету я в любом случае не притронусь. Пусть твоя мать этим всем занимается, мы с ней подписывали соглашение, когда разводились.

– О господи, папа, – и снова рыдания. – Я ведь сейчас могу тут умереть, сойти с ума, покончить с собой, а ты так и будешь стоять в сторонке и говорить – пусть о ней позаботятся другие, и ничего, что помочь можешь только ты? Да мама на учебу с трудом набирает деньги. Все как всегда. Какой-то кошмар.

– Элизабет, я не знаю, что еще сказать, – к этому времени он уже тоже рыдает. – Я вижу, что сделал кучу ошибок, но я не знаю, как помочь. Я не знаю, что делать с тем, что уже произошло.

– Для начала можешь заплатить психиатру за осень и еще за лечение сейчас, потому что мне нужна помощь, чтобы тебя перестать ненавидеть.

– Я не собираюсь ни за что платить, – сказал он. – Я уже сказал: пусть твоя мама сама с этим разбирается.

– Иисус Христос, папа. Я сдаюсь. Слышать тебя больше не могу.

– А что, по твоему, я должен сказать?

– Как насчет: «Будь счастлива?» Лично с меня хватит.

Годы спустя, каждый раз, когда я мысленно возвращаюсь к тому разговору, я вспоминаю, как кто-то очень мудро сказал во время суда над братьями Менендез[192]: «Когда тебя убивают собственные дети, винить нужно лишь себя самого».

Как-то субботним майским вечером мы с Руби приняли экстази, чтобы отметить одну маленькую победу: мы договорились, что возьмемся за старое, только если найдем причину посерьезнее, чем депрессия и скука, а в итоге в разгар чьей-то вечеринки в Advocate очутились под столом и на пару завязывали узлами шнурки на чьих-то ботинках и наблюдали за тем, что случится дальше. Нам казалось, что остроумнее этого занятия ничего быть не может, до тех пор, пока нам не стало слишком жарко и душно, и мы, задыхаясь, не вынырнули из-под стола. Обычное дело с экстази: любой порыв переходит в действие, любая мелочь на пути кайфа должна быть немедленно уничтожена, остановлена, измельчена в пыль. Поэтому мы направились прямиком в бассейн в Адамз-хаусе, порождение ар-деко с его декадансом, каменными горгульями, сверкающей плиткой и витражами, которые внезапно стали казаться нам раем. Вообще по ночам, возвращаясь с очередной тусовки, мы часто там прятались, искали успокоения в синеве бассейна, сидели на краю, болтали ногами и сочиняли друг для друга эпитафии.

Той ночью мы болтали без умолку, не в силах прекратить бессвязный, вызванный экстази треп, пока первые лучи солнца не стали пробиваться сквозь цветное стекло. Ни с того ни с сего, как это обычно и происходило в моей непредсказуемой, полной драмы жизни, я поняла, что меня бесит влажный воздух. Бесит до чертиков. Мне казалось, что я вот-вот задохнусь. Я пыталась спросить у Руби, слышала ли она о каких-нибудь случаях, когда люди умирали из-за пара, осадков, росы или любой другой хрени вроде этого дурацкого облака, окутавшего меня со всех сторон. Потная кожа под зеленым шерстяным платьем зудела так сильно, что я начала представлять клещей и всяких разных других паразитов, ползающих у меня под кожей, и я вспомнила, что надо делать, чтобы эти твари задохнулись: покрыть кожу прозрачным лаком для ногтей. Вот только сейчас я сама задыхалась.

Я стояла на краю бассейна, таращилась на зеленовато-голубую воду, плоскую, неподвижную. Мне казалось, что я провела там несколько часов, хотя на самом деле прошло всего пару минут. Мне казалось, что я вот-вот сорвусь в воду и утону. Как утонули Rolling Stones и Брайан Джонс[193]. Утону в бассейне, и мое тело всплывет, прямо как труп Уильяма Холдена[194] в первых кадрах «Бульвара Сансет». Окажусь за бортом, как Натали Вуд[195], или утоплюсь, как Вирджиния Вулф. Умру молодой. Умру эффектно.

Господи помилуй. Я боялась или мечтала задохнуться?

Сколько раз в день я воображала свою смерть? Как часто я принималась планировать собственные похороны, зная, что моя преждевременная смерть будет настоящей трагедией, о которой наверняка напишут в прессе, например, в Boston Phoenix или New York, где я проходила практику в выпускном классе. Я отлично знала, как подадут эту историю: «Большие надежды, Гарвард, танцы, литература, бла-бла-бла». А потом репортеры ударятся в размышления о том, что может сказать о современном обществе смерть столь многообещающего юного таланта, перед которым были открыты любые двери. Я знала, как все будет: мою жизнь накачают символизмом и смыслами, на которые и намека не было, пока я была жива. Пока я была жива, я только и могла что встречать рассвет на краю бассейна, опустошенной и страдающей.

Конечно, я понимала,