Нация прозака - Элизабет Вуртцель

ради которого я готова была пойти по головам. Мое поведение оказалось деструктивным настолько, что даже Ноа пришлось мне сказать, что он очень любит меня, очень-очень, но позволит мне находиться в его комнате только если я пообещаю сидеть тихо, слушать музыку и не прикасаться к наркотикам. Вот только его комната была все равно что наркопритон. И торчать там трезвой было просто бессмысленно.

Поэтому я торчала у себя в комнате за книгами, чем вообще-то и должна была заниматься в Гарварде. Но у меня и страницы не получалось осилить. Может быть, на мне подсознательно сказалась тема отсутствующего отца в «Одиссее» – потому что я подняла трубку и набрала номер его телефона во Флориде. Папа обосновался там в маленьком белом коттедже с выложенным плиткой полом, ковриками и плетеной мебелью, подушками в оттенках персика и морской волны и бассейном в форме почки на заднем дворе. С тех пор как он уехал, ему неплохо жилось. С тех пор, как он четыре года назад обнулил отношения со мной и мамой, его жизнь пошла в гору. Я ненавидела его за легкость, роскошь, за то, что живет жизнью мечты, как могли бы жить все мы, если бы научились игнорировать то, что нас раздражает. И хотя в прошлом он часто пытался убедить меня в том, что какой-то уголок его разума был всегда поглощен мыслями обо мне, а я никогда не переставала быть частью его жизни, я ему не верила. Не помнить обо мне было бы проще.

С тех пор как отец переехал, мы встречались дважды в год – можно сказать, жили по календарю распродаж в больших универмагах: каждый раз они планомерно привлекают толпы людей, но в конце концов все понимают, что на вешалках осталось сплошное барахло. Мы собирались на встречу друг с другом с лучшими намерениями: я клялась, что прощу его за предательство, а он обещал, что не даст чувству вины снова все испортить. Приятно пообщались – и он в очередной раз исчезал на полгода. А затем мы снова переживали эмоциональную травму под названием ты ужасный отец/твоя мама сделала все, чтобы я не смог остаться.

Ему потребовался целый год, чтобы позвонить мне после переезда во Флориду. Он зачем-то приехал в Нью-Йорк, столкнулся с мамой в Bloomingdale’s и тогда позвонил мне. Я была вне себя от счастья, потому что никто, включая бабушку, не мог сказать мне, куда он делся, так что я убедила себя в том, что он сбежал из страны, оказался на Каймановых островах, или в Аргентине, или в одном из тех мест, где обычно прячутся от закона. Я представляла, как он играет в карты с Йозефом Менгеле[182]. Осознание того, что он все еще находится в стране, там, где летают «Дельта» и «Юнайтед»[183] и куда можно дозвониться, набрав местный код, как будто сделало его побег менее безжалостным, глобальным и более понятным. Не знаю, почему эта будничная деталь была для меня так важна – наверное, так мне было удобнее, так было проще его простить. И конечно же я хотела его простить: он был моим отцом, другого у меня не было, и мне казалось, что иметь двоих родителей – своего рода право, которого никто не мог отнять. И когда однажды вечером он объявился на пороге моей школы, чтобы отвести меня на ужин в ресторан, мы помирились, стали обниматься и целоваться, говорили без умолку, а затем он вернулся в свой коттедж на побережье и снова перестал выходить на связь.

За несколько недель до отъезда в Гарвард я все-таки навестила его во Флориде, и мы вместе провели праздники, нежась на солнышке около бассейна, делая вылазки в Кокосовую рощу[184] и на фестиваль «Калле Очо»[185], занимаясь тем, что, в моем представлении, полагалось делать отцу и дочери. Я даже поговорила с мачехой, призналась в том, как сильно меня ранило ее нежелание общаться со мной; в том, как обидно было быть шестилетним ребенком, сидеть рядом с ней на диване, смотреть вместе «Звездный путь»[186] и понимать, что она меня игнорирует и разговаривает только с отцом. А она призналась в том, что ненавидела меня просто потому, что я существовала, признала свои ошибки, сказала, что не должна была переносить на меня чувства, которые испытывала к моей матери, и что жалеет о том, что встретила моего отца, когда у него уже были мы и все, что с нами связано, – и мне даже показалось, что мы сделали серьезный шаг в сторону примирения. Нам было весело. Я почти поверила в то, что мы с папой совершили прорыв, что мы снова сможем сблизиться. Я даже написала для Seventeen[187] оптимистичную статью про то, как нам удалось помириться после стольких лет непонимания и злости. Мне казалось, что все идет на лад.

В рамках этих новых двусторонних отношений отец с мачехой навестили меня в Гарварде осенью. Отец взял с собой Nikon и делал снимки, где я стояла с друзьями перед Мэтьюз-холлом, перед статуей Джона Гарварда, перед библиотекой Уайденера. Он отсидел лекцию по «Правосудию» вместе со мной и делал вид, что ему интересны неокантианские взгляды профессора Сандела, в частности, вопрос о том, почему некий городок в Миннесоте потребовал объявить искусство фотографии вне закона, пользуясь правом опровергнуть Первую поправку[188]. Он вслед за мной заказывал капучино и сэндвичи «медианоче»[189] в «Памплоне» и знакомился с моими друзьями и приятелями по мере того, как они заглядывали в кафе и делились последними сплетнями. Он вел себя как отец, который гордится своей дочерью. Он вел себя так, будто все было нормально, знаете: «Дайте нам правильную одежду, и вы не отличите нас от моделей J. Crew»[190].

Но я не могла перестать думать: «Кто он, на хрен, такой?» Он исчез из моей жизни четыре года назад – четыре гребаных, сумасшедших, депрессивных, ужасных года назад, – а теперь я в Гарварде и типа все в порядке. Он думает, что можно вот так заявиться сюда и фотографировать свою идеальную дочку из Лиги плюща как ни в чем не бывало? А какого хрена он делал, когда действительно был мне нужен?

Я поклялась, что никогда в жизни больше с ним не заговорю. Я поклялась, что сама мысль о возможном примирении с ним, о том, что мы снова сблизимся, была всего-навсего пустой мечтой, как и моя уверенность в том, что достаточно поступить в Гарвард, и моя жизнь станет