Вепсы. Очерки этнической истории и генезиса культуры - Владимир Владимирович Пименов

Аналогичные факты можно без особенных затруднений отыскать в местностях, лежащих по обоим берегам Свири (любопытно, что даже в тайном «масовском языке» Ладвинской волости имеются такие вепсские слова, как койрач ‘собака’ от вепсск. koir в том же знач.) и даже в окрестностях Череповца, где встречены слова вроде чупа ‘залив на реке, берега которого поросли лесом’ (ср. вепсск. сир ‘угол’) и т. д.

По имеющимся данным создается впечатление, что интенсивность прибалтийско-финских заимствований в русских диалектах

по мере продвижения к востоку и северо-востоку постепенно ослабевает. Это естественно. Но этот спад интенсивности, по-видимому, не носит равномерного характера, а сопровождается в отдельных районах ее резкими подъемами. Один из таких районов, где наблюдается усиление влияния прибалтийско-финской лексики, приходится на Каргопольщину. Здесь мы встречаемся с такими словами, как вйранда ’куча хвороста на подсеке’ (ср. вепсск. verand ’место на подсеке для сжигания несгоревших головешек’); кёхтать ’иметь охоту’, ’желать’ (от вепсск. kehtta ’не лениться’); кбрзать ’рубить еловую хвою для подстилки скоту’ (ср. вепсск. karstfä ’обрубать сучья’); мёлтатъ или махтать ’уметь’, ’понимать’, ’знать’ (от вепсск. mahtta, ливвпк. и людиковск. maitta в том же знач.); макса ’рыбьи молоки, особенно у налима’ (ср. вепсск. maks ’печень’); сорога ’плотица’ (от вепсск. särg’ в том же знач.); шалги ’два колышка, употребляемые вместо веревок на качелях’ (ср. собств. карельск. salgo, финск. salko ’стожар’) и мн. др., не говоря уже о множестве слов с неясной этимологией, имеющих, однако, типичное прибалтийско-финское оформление, а также о большом числе дескриптивных слов (наподобие амиштаться, буляндать, бунгать, вяжандать, торбать и т. п.).

Другой район повышенной интенсивности прибалтийско-финских включений в русскую диалектную лексику расположен в низовьях Двины и смежных местностях Поморья. Новейшие исследования языка документов XV—XVII вв., происходящих, в частности, отсюда, убедительно показывают, что в севернорусских говорах уже в то время имелось много заимствований из прибалтийско-финских языков, в том числе и из вепсского.И. А. Елизаровский, исследовавший ладомские грамоты, приводит довольно большое количество слов, которые возможно этимологизировать с помощью данных финской, карельской и вепсской лексики; некоторые из них хочется назвать: рюжа ’рыболовный снаряд’ (ср. финск. rysä ’мережа’, верша’); мяндач от финск. и карельск. mänty ’еловый лес на болоте’; салма ’залив’ (ср. финск. salmi, вепсск. весьма редкое soiim в том же знач.); морда ’рыболовная снасть’ (ср. вепсск. merd в том же знач.; возможно обратное заимствование); тайбола от вепсск. taipale путь’, дорога’ и т. п.

Продвижение далее к востоку как будто бы выявляет картину относительно «спокойного» и постепенного сокращения числа прибалтийско-финских лексем. На обширных пространствах Северного Урала А. К. Матвеев обнаружил всего около 30 заимствований из языков этой группы.

Особый интерес к себе вызывают прибалтийско-финские заимствования в коми-зырянском языке. Вопрос о них в последнее время исследован В. И. Лыткиным, установившим около 40 вепсско-карельских заимствований преимущественно в западных (в частности, в удорском) диалектах коми языка. Впрочем, В. И. Лыткин предполагает, что на самом деле их «значительно больше». Дальнейшее изучение конкретного материала, невидимому, позволит вскоре добавить к списку В. И. Лыткина еще около десятка слов. Это немало, особенно если учесть, что вепсско-карельские заимствования группируются на относительно ограниченных территориях, образуя, можно думать, еще один район с повышенной интенсивностью прибалтийско-финских языковых включений, но только в язык коми-зырян.

Важным, подчас решающим, подспорьем при решении задач, аналогичных нашей, могут служить данные изучения топонимики. К сожалению, эта область языкознания, ближе всего стоящая к этнографии и истории, еще не выработала вполне объективных методов этнического (языкового) опознания местных названий, в силу чего ее выводы не всегда настолько определенны, чтобы в них искать прочную опору для этноисторических построений. Историческая многослойность северной топонимики, наличие в ней какого-то ййсьма архаического, если так можно сказать, палеоевропейского пласта, далее, множество неясностей, касающихся протосаамского и собственно саамского слоев, трудности выделения прибалтийско-финских топонимов из общей массы финно-угорских названий, наконец, утрата вепсским и карельским языками ряда элементов древней лексики, вероятно, сохранившихся в топонимике, вследствие чего сужаются пределы этимологизации топонимов, — все это ставит труднопреодолимые преграды на указанном пути.

За последнее время топонимисты пытаются изыскивать, опираясь на уже достигнутые результаты, новые приемы группировки и анализа материала. Среди этих попыток пристального внимания заслуживают работы А. К. Матвеева, практикующего так называемый формантно-типологический метод. Исследование севернорусской топонимики с помощью этого метода привело его к выводу, что 1) гидронимы на -нъга восходят к вымершему языку Чуди Заволочской, языку, который, по-видимому, в ряде отношений сближается с вепсским, эстонским и саамским языками; что 2) нельзя исключать той возможности, что «Заволочская Чудь представляла собою древнейшее саамское население, ассимилированное вепсами». Очень любопытно отметить на карте-схеме, составленной А. К. Матвеевым, примерное совпадение района распространения топонимов на -нга, -ньга с областью бытования преданий о Чуди. Разумеется, это совпадение не может быть абсолютно точным, если учитывать, с одной стороны, относительную стабильность топонимов и, с другой — подвижность преданий. Все же сопоставление карты А. К. Матвеева с составленной нами картой размещения преданий наводит на мысль о существовании связи между самими отраженными на них явлениями.

Языковые данные в ряде отношений хорошо согласуются с выводами этнической антропологии. Согласно классификации, предложенной H. Н. Чебоксаровым, вепсы являются типичными представителями восточнобалтийского антропологического типа, для которого в целом характерно сочетание таких признаков, как слабая пигментация волос и глаз (вспомним о «белоглазии» Чуди), по большей части прямые волосы, умеренное развитие третичного волосяного покрова на теле и на лице, значительная горизонтальная профилировка лица, хотя у представителей этого типа иногда встречаются и заметно уплощенные лица, значительное развитие складки верхнего века, средней высоты переносье при частом наличии вогнутых спинок носа, умеренная брахикефалия, рост средний или чуть выше среднего.

Данная группировка расовых признаков типична, разумеется, не только для вепсов, а распространена в пределах весьма широкого, но все же достаточно строго очерчиваемого ареала, в который включаются также эстонцы, южные группы карел, по-видимому, русское население в Межозерье, западные и южные коми-зыряне. Кроме того, ряд популяций соседнего беломорского антропологического типа по целому комплексу показателей сближается с восточнобалтийским настолько, что, быть может, в них должно видеть переходные группы между обоими типами (например, Шенкурская группа). С другой стороны, ни северные карелы, более напоминающие в антропологическом отношении русских поморов, ни коми-пермяки, обнаруживающие примесь либо уральской расы, либо влияние каких-то южноевропейских мезокефальных типов, не входят в указанный ареал. А из этого следует, что никак не может быть отвергаема вероятность того, что складывание восточнобалтийского типа в областях Заволочья находится в зависимости от распространения здесь каких-то «вепсоидных» групп населения.[31]

Таким образом, как языковые,