Гобелен - Кайли Фицпатрик

Она шла по знакомым улицам. Теперь изысканные француженки потягивали кальвадос и эспрессо в стильных кафе, которые в прежние времена были более дешевыми и имели далеко не безупречную репутацию. Но хотя прошло десять лет после того, как она в последний раз была в этой части города и здесь появилось множество новых баров и ресторанов, Мадлен по-прежнему уверенно тут ориентировалась.

На улицах было много народу. Париж жил ночной жизнью, стараясь удовлетворить любые желания горожан. Мадлен вдруг поняла, что больше не чувствует себя уютно даже в знакомых кварталах города, хотя именно здесь она родилась, а Париж продолжал поражать своим изяществом и магией, оставаясь магнитом, влекущим сюда туристов со всего мира. Мадлен поймала себя на том, что размышляет о коттедже Лидии и том умиротворении, которое испытала, когда объезжала с Николасом пригороды Кентербери. Вероятно, Лидия чувствовала нечто похожее, вернувшись в Англию. Эта мысль заставила Мадлен остановиться, и человек, шагавший позади, налетел на нее. Извинившись, он бросил на нее удивленный взгляд и пошел дальше. Очевидно, Лидию сильно тянуло домой, но только теперь Мадлен сумела понять ее.

Она сообразила, что стоит посреди тротуара, словно остров в море, и людям приходится ее обходить. Мадлен снова зашагала вперед и вскоре наткнулась на толпу, собравшуюся вокруг мускулистого уличного артиста. Одетый лишь в узкие стринги, он возвышался над всеми на велосипеде с одним колесом и жонглировал пылающими мечами. Мадлен смотрела на то, как он выступает, пока горечь не отступила. Наконец, бросив последний взгляд на обнаженный торс, она застегнула верхнюю пуговицу куртки, защищаясь от холодного февральского воздуха. В следующий раз, когда начну жалеть о выборе профессии, нужно будет напомнить себе, что существуют куда более трудные способы зарабатывать на жизнь, подумала Мадлен.

В Итальянском квартале воздух был наполнен звоном бокалов и постукиванием столовых приборов, которые доносились из ресторанчиков, мимо которых проходила Мадлен. Ароматы чеснока, помидоров и свежего базилика заставили ее вспомнить, что она голодна.

В ресторане, где они с отцом должны были встретиться, жаровни стояли на тротуарах, а накрахмаленные скатерти на столах сияли белизной. Мадлен заказала бутылку мерло и хлеб и стала наблюдать за прохожими.

Когда появился Жан, она вгляделась ему в лицо, опасаясь увидеть след запущенной болезни. Однако он хорошо выглядел, и Мадлен испытала облегчение. Она боялась, что смерть Лидии окажется для него серьезным ударом.

Жан сохранял прежнюю уверенность невероятно красивого человека. Она присутствовала в посадке его головы и взгляде. Хотя жесткая линия волевого подбородка слегка смягчилась, а кожа на лице потеряла прежнюю безупречность, он оставался красивым мужчиной и вел себя соответствующим образом.

Он наклонился, чтобы расцеловать дочь в обе щеки, и Мадлен сразу же поняла, что у него появилась новая любовница. Для встречи со старыми любовницами — и с дочерью — он не стал бы пользоваться одеколоном.

— Как ты, Мэдди? Как все… прошло?

Не глядя на нее, Жан подлил вина в ее бокал, потом налил себе.

Прежде они никогда не говорили о Лидии. Иногда Жан спрашивал о ней, но подробности его не интересовали. Между отцом и дочерью существовала молчаливая договоренность.

Мадлен глубоко вздохнула и коротко рассказала о похоронах. Жан откинулся на спинку стула и сделал глоток вина.

— Ты ничего не должна мне рассказывать прямо сейчас, если не хочешь. Я уверен, что все это тебе очень… трудно. Я не стану на тебя давить.

В этих словах прозвучало очень многое. Мадлен достаточно хорошо знала отца, чтобы понять — сейчас он хотел услышать все, что она могла ему сказать. Смерть меняет людей, открывая новые изменения не только для умерших, но и для живых. Стал ли Жан чувствовать себя ближе к Лидии после ее смерти, чем в последние годы их брака? И вновь Мадлен ощутила давление непролитых слез. Но сейчас не время плакать — от беспомощности Жана ей станет еще труднее.

Она вздохнула и сделала еще глоток вина, понимая, что отец хочет услышать, как все произошло.

— Она жила в очень милом викторианском коттедже с садом, выходящим на канал… Постоянно была занята. Мне кажется, она была счастлива.

— Во всяком случае, счастливее, чем когда мы жили вместе, — кивнув, сказал Жан. — Я не смог сделать ее счастливой.

Он провел рукой по гриве густых каштановых волос, в которых проглядывала седина.

Мадлен не нашлась что сказать. Это была правда. Жан пожал плечами.

— Я плохо понимаю женское подсознание, Мадлен. Твоя мать сказала однажды, что я людям предпочитаю тайны галактик, а я ответил, что действительно больше люблю иметь дело с наукой. Наука не подвержена влиянию эмоций, она подчиняется универсальным законам пространства и времени…

Прежде чем Жан успел погрузиться в философию физики, Мадлен положила ладонь на руку отца и сжала ее. Он посмотрел на нее и слабо улыбнулся. Иногда ей нравилось обсуждать с ним его «великие» идеи — как он когда-то делал это с Лидией, — но только не сегодня.

Хорошенькая юная официантка приняла у них заказ, и Жан оживился, вернувшись к более знакомому образу стареющего Казановы.

Официантка ушла, и он принялся задумчиво вертеть в руке ножку бокала.

— Когда мы с твоей матерью были молоды и вместе отправились в Англию, мне подумалось, что Лидия поступила правильно, оставив там свою душу. У меня это вызывало клаустрофобию — всем все известно, вплоть до размера твоей обуви. Но теперь я понимаю, что Лидии этого не хватало. Там был ее дом.

— Очень красивый дом, — добавила Мадлен.

— Но не такой красивый, как все это! — воскликнул Жан, показывая на блистающие улицы Парижа.

— Да, там все иначе, — ответила Мадлен.

Жан задумчиво кивнул, словно только теперь начал понимать.

ГЛАВА 10

— Доброе утро, Филипп.

Филипп, пытаясь стать как можно незаметнее, делал вид, что углубился в толстый том «Истории военного дела Средних веков».

— Думаю, вы можете мне помочь. Меня интересуют кое-какие сведения о вторжении в Британию Вильгельма Нормандского в тысяча шестьдесят четвертом году. — Мадлен была неумолима.

Он зашевелился. Упоминание даже о незначительном сражении, происходившем более чем четыреста лет назад, гарантировало внимание Филиппа.

— Доброе утро, Мадлен, я не слышал, как вы вошли. Говорите, тысяча шестьдесят четвертый год?

Он снял очки и принялся тщательно протирать их рукавом серого кардигана, потом откашлялся, переложил с места на место какие-то бумаги и вновь надел очки.

Мадлен повернулась к своему компьютеру и начала доставать вещи из сумки, чтобы сделать вид, что все это ее не слишком занимает.

— Да, меня всегда завораживал гобелен Байе — он ведь вам хорошо известен?

Мадлен хотела говорить с Филиппом на его языке и была уверена, что не обманется в своих ожиданиях.

Глаза Филиппа засияли.

— Да, Вильгельм и Гарольд неожиданно объединили силы, чтобы атаковать графа Конана, но ведь гобелен Байе знаменит вовсе не описанием вторжения в Бретань. Превосходное изложение битвы при Гастингсе, просто превосходное, хотя и не хватает технических деталей. Встает вопрос о саксонских лучниках. Просто завораживает. Всего один лучник-сакс, если верить гобелену, — мне это всегда казалось странным. Конечно, это просто символика. И все же нет оснований считать, что в битве при Гастингсе были лучники, во всяком случае, у саксов… Двадцать девять норманнских лучников на всем гобелене — шесть в главной его части и двадцать три внизу. Мне кажется особенно странным, что художник изобразил стрелу относительно лука с неправильной стороны. Ошибка, невозможная для мужчины. Нужно отдать должное саксам (Филипп продолжал называть англичан «саксами») за их стойкость при обороне, хотя…

— Что вы хотите сказать, Филипп?

— Ну, если учесть соотношение сил — норманны, естественно, сражались верхом — оборона саксов…

Мадлен вновь быстро его перебила:

— Я имела в виду художника.

— Да, он не мог быть мужчиной. Даже монахи знали, что такое лук и стрелы. Когда дело доходило до сражений, в них участвовали все, от последнего свинопаса до священника. А тот, кто делал эскиз для гобелена, не имел о сражениях ни малейшего представления.

Мадлен с трудом скрыла торжествующую улыбку. Она не рассчитывала на такую удачу.

— Однако я нигде не встречала упоминаний о том, что художник присутствовал во время битвы при Гастингсе или при других событиях, изображенных на гобелене, — сказала она, провоцируя Филиппа.

— Ну конечно, ведь художник не мог быть свидетелем всех событий, изображенных на гобелене Байе. К тому же гобелен создан через несколько лет после них.