Новый Мир ( № 11 2012) - Новый Мир Новый Мир

Дима хотел высказаться, но не успел.

— Куда дальше?! — заорал мажор, как если б их разделяла, как минимум, автострада.

Протопопов посмотрел вперед, увидел ярко освещенный перекресток, и даже хуже — сложносочиненную, с кольцом, транспортную развязку. И сообразил, что ответа он не знает.

Им уже скандально сигналили со всех сторон. Пришлось (мажору, но Дима был солидарен) дать задний ход и встать у обочины.

— Кто ее похитил?! — Мажор продолжал орать.

— А я откуда?.. — огрызнулся Дима.

— Но ты запомнил машину? Номера?!

— <… … … …>. — Не было ситуации, давно заметил Протопопов, в которой мат звучал бы неуместно. — Темно же.

— Так за кем же мы гонимся, блин?!!

Мягкотелое “блин” шлепнуло по яйцам эстетического чувства — плюс ко всему!!! — и минуты две Дима приводил себя в относительный порядок, сотрясая воздух и скручивая в трубочку мажоровы уши. Но надо было что-то еще и делать. И абсолютное непредставление, что же именно, выворачивало его, корежило, колбасило, перемалывало в фарш. А мажор смотрел. Ни на что не годный очкастый мажор на папиной “вольво” и только что из Таниной постели; последнее, разумеется, пофиг, но все-таки…

— Ее похитили из-за тебя, — негромко и задумчиво сказал он.

Дима Протопопов взвился было его убить, но мажор не заметил.

— Из-за твоего деда и его бон, — развивал он. — То есть это те же самые люди, которые тебя кошмарили. Ты должен их знать, Димыч.

— Я? — кратко, но на немыслимую глубину изумился Протопопов.

— А если не ты… Я знаю, кто, по идее, в курсе. Поехали.

“Вольво” стремительно рванула с места, Диму бросило в развороте на дверцу, он заорал неразборчиво, мажор, не глядя, посоветовал пристегнуться. Они помчались по ночному городу, феерически-праздничному, как новогодняя елка, как мечта. Когда они гуляли по вечерам вдвоем с Таней, вспомнил Протопопов, у нее каждый раз делались круглые, восторженные глаза ребенка, получившего только что неопровержимое доказательство бытия Деда Мороза. В ее родном депрессивном городе, как-то призналась она, не светились по ночам даже окна и фонари.

Но там с ней зато ничего не случилось бы, в порядке самоуничижения подумал он (а трезвомыслие тут же подсказало, что именно при отключенном веерно электричестве и случаются самые мерзости). Это все из-за меня. Какого черта я ей рассказал, взвалил на нее?!.

Она уже знала, не унималось трезвомыслие. От деда Менделя.

А с дедом Менделем кто ее познакомил?!

Тем временем от иллюминации за окнами ничего не осталось. Так, хаотичные квадратики окон в спальных панельках и редкие, как последние бойцы расстрелянного батальона, фонари. Куда он меня завез, <… … …>?!

— Кажется, здесь, — сказал мажор. Сдал чуть назад, и в свет фар попала жестяная табличка с номером дома. — Точно.

Дима Протопопов распахнул дверцу и высунулся. В нос ударил жуткий запашок постоявшего день на жаре мусорного бака. Откуда-то сверху энергично орал футбольный комментатор. Пронзительно мяукнула кошка, раздался многоэтажный и какой-то совсем нехудожественный мат.

— Что за дыра? — осведомился Дима.

— Здесь живет твой друг, не узнал? — сказал мажор, вылезая из машины. — Этот, забыл, как его, смешное такое имя… Я думал, ты в курсе.

— Мой друг?!

Мажор изумлял его все глубже.

— Тут, в общежитии. Или ты хочешь сказать, что комнаты не знаешь?

— Какой еще друг?

В скупом свете общажных окон стекла мажоровых очков сверкнули особенно гремучей смесью недоумения и гнева. Мажор нагнулся внутрь машины, и Дима довольно живо представил себе, как тот достает из-под сиденья бейсбольную биту. В сочетании с мусорной вонью и отдаленным, но непрекращающимся футбольно-матерным фоном это производило впечатление. Протопопову стало сильно не по себе.

— А он зато в курсе твоих проблем, — сказал мажор, выпрямляясь всего лишь с мобилкой. — И обсуждал их с братвой в кабаке. И возле съемочной площадки он тогда тоже крутился. Он подскажет, кто мог похитить Таню! Мы должны его сейчас найти, срочно, слышишь?! Черт, и как я мог забыть… смешная такая фамилия или кличка. Цюпик, Цыпик?..

— Говоришь, он здесь живет? — с изумлением уже Марианской глубины выдохнул Дима.

— Тупо крутишься и поднимаешь бабло. — Серьезный человек налил себе еще коньяку и в который раз молча предложил Тане; она опять поплескала рюмкой: есть, мол. — Крутишься и поднимаешь… поднимаешь… а смысл?

— У вас дети есть?

— Сына родил, — отозвался он с гордостью. — Дом вон построил… Деревья, <…>, посадил… много. Что еще?

— Вы можете путешествовать.

— Был я в вашем <…> Париже. И на этих, Канарейских… тьфу, ну ты поняла, на островах. Типа отдыхал. И что?

— Не понравилось?

Таня сочувственно понюхала коньяк. В очаге рядом с мангалом потрескивал огонь, создавая то ли пионерский, то ли туристический уют в ночи. Новый русский опрокинул стопку и прицелился еще; его рыжеволосая кисть с часами “Rollexx” на запястье заметно дрожала. Таня помогла придержать фляжку, вышло излишне интимно, однако серьезный человек не заметил и не злоупотребил. Ему вообще явно хотелось другого.

Поговорить. И чтобы выслушали.

— <…> это все, — сказал он. — Полная <…>. А хочется настоящего.

Он деликатно рыгнул, поставил фляжку возле бревна и кулаком вытер губы.

— Прекрасного хочется, понимаешь? Вечного!

— Некоторые люди вашего круга коллекционируют произведения искусства, — солидно сказала Таня. — Живопись, графику, скульптуру.

— Живопись, — презрительно повторил он с другим ударением. — Это для лохов. А я хочу…

На серьезного человека напала икота. Таня вежливо помалкивала, вся во внимании. И дело было даже не в том, что это грубое животное держало ее в плену, а значит, его следовало, пользуясь временной слабостью, приручить получше, не спугнуть, не разозлить неправильным движением или взглядом. Ей и вправду было интересно.

Таня пока не представляла, как это. Чтобы жирная складка на затылке, золотая цепь, пафосные часы, бордовый пиджак, особняк с массандрой за зеленым забором — и боны Менделя Яковлевича. Просто кусочки шершавой бумаги с тонким летящим рисунком и бестелесным силуэтом на просвет, вся ценность которых — в умозрительной вере в нее, в сфере воображения, в мечте. Не может же он, в самом деле, понимать. Она, Таня, сама почти ничего не понимала, когда строчила неразборчивые каракули в блокноте, думая только о том, как бы успеть записать. За Менделем Яковлевичем, который понимал слишком хорошо… и в конце концов не выдержал этого понимания.

— Ты думаешь, до меня не доходит? — проницательно осведомился серьезный человек. — Это же не бабки, это тупо бумажки, тьфу! Где их, по-твоему, реализовать, <…>? На Сотбисе?

— На Сотбисе можно, — подтвердила Таня.

— А <…> вам, — изрек он, показывая мирозданию средний палец, окольцованный перстнем-печаткой. — Не попрусь я ни на какой Сотбис. Я оставлю их себе. И знаешь зачем?

Таня помотала головой.

— Думаешь, чисто хочу понтоваться перед пацанами?

— Это вряд ли. Вы же серьезный человек.

Комплимент, он же констатация факта, сработал, выдавив из кирпичной морды некое подобие улыбки. Которая тут же сменилась и вовсе неожиданным выражением, будто залетевшим случайно с совершенно другого лица. Торжественным, задумчивым и даже, хотя насчет последнего Таня усомнилась, несколько смущенным.

— Сейчас скажу. Эти боны, — оказывается, он знал слово, — они нужны… ну просто ни для чего. Чтоб было. Ни у кого на районе, в натуре, нету, а только у тебя.

Поморщился, выпил, продолжил:

— Извини, подруга, <…> какую-то несу. Не так. Просто когда они есть — это настоящее. Ты чисто смотришь на них — и понимаешь. Душа видит. С ними все по-другому совсем, и ты сам уже другой. Все можешь, все держишь в руках, ну как бы тебе, чтоб дошло… Буквально <… … … … … …>! И <…>.

— Понятно, — кивнула Таня.

Серьезный человек, багровый от натуги, опрокинул очередную стопку, и его несколько попустило, на морде лица проступило глубокое удовлетворение. Таня снова сочувственно и понимающе кивнула.

Он старался. Он хорошо объяснил.

И тогда она ощутила счастье. Реальное и конкретное, как эта новорусская усадьба с мангалом и шашлыками, как золотая цепь на толстой шее собеседника и тупо им поднимаемое бабло. Счастье от осознания того упрямого факта, что боны Менделя Яковлевича лежат сейчас в тайнике за диваном в Артемовой квартире и об этом не знает никто. И не узнает. Потому что должна же оставаться в мире хоть какая-то гармония и, соответственно, устойчивость. А если прилепить друг к другу абсолютно несоединимые вещи, от полученной уродливой конструкции очень скоро останутся одни обломки. И все к тому идет, между прочим.