Новый Мир ( № 11 2012) - Новый Мир Новый Мир

Но сердце парка, лавочки между клумбами, место наших неслучайных встреч, к счастью, осталось нетронутым. Уже подходя, чувствую кожей атмосферное покалывание новости, похожее на грозовой фронт. Вся информация, что каким-то образом, часто отнюдь не очевидным, касается нашего дела, так или иначе аккумулируется здесь. Именно так я год назад узнал о смерти старого Менделя Кацнельсона, и тогда тоже был август... то есть нет, июль, еще более прямолинейный, знойный, неумолимый месяц. Старика Менделя тоже обманули, выбили землю у него из-под ног, и, пытаясь удержать в равновесии пошатнувшийся мир, он не сумел устоять сам.

Но я еще молод. Я понимаю, что настоящая борьба началась только теперь — и готов бороться.

Виталий Ильич поднимается мне навстречу:

— Вы слышали?..

— О деноминации? — осведомляюсь я; эта новость еще долго будет актуальным фоном ко всему, о чем мы говорим. Разумеется, Виталий Ильич имеет сообщить что-то другое, и я нарочно подыгрываю ему, не угадав.

— О деноминации уже даже пишут в газетах, — с легким презрением к материальным и бренным носителям информации отзывается он.

— Сейчас в газетах пишут обо всем.

— Не скажите.

Теперь непременная пауза. Новость так и прет из Виталия Ильича, подергивает его тело, словно лапку гальванической лягушки, заставляет потирать ладони и притопывать на месте. Я бы выдержал спокойнее и дольше.

— Помните дело Мининых? — наконец не выдерживает он. — Взрыв в машине, и у Игоря Палыча были с собой ревельские ассигнации контрафактного выпуска девятсот пятого, вез на экспертизу. Оба погибли, и он и Анечка... И что вы думаете? Вчера всплыли на Сотбисе. Полтора миллиона за каждую, и неизвестно, кто купил, все через подставных лиц. А ведь по официальной версии боны сгорели вместе с телами. И заказчика, разумеется, так и не нашли...

Киваю, позволяя ему выговориться. Меня давно уже не трогают такие вот леденящие кровь истории, иллюстрирующие поверхностную, зримую, я бы даже сказал вульгарную составляющую опасности нашего дела. Тогда как настоящая его опасность лежит куда глубже, в зыбкой, неверной толще фундамента мироздания, и она гораздо страшнее. И, признаюсь без тени бравирования или кокетства, я привык и к ней.

Но то атмосферное предгрозовое предчувствие — неужели оно могло меня обмануть, подсунув под видом животрепещущей новости банальную страшилку, имеющую ко мне лично самое отдаленное отношение?.. Недоумевая, пытаюсь хотя бы припомнить лицо Анечки Мининой. Не могу.

— Помяните мое слово, в этой стране никогда не будет раскрыто ни одно заказное преступление, — веско произносит Виталий Ильич. — Господи, какая жара! Скорее бы осень...

Он обмахивается свернутой газетой, пестрая цветная печать мельтешит, словно роспись китайского веера, в его старческой руке. Странно, как со своим снобизмом он вообще не брезгует брать в руки нынешнюю так называемую прессу. Мелькает чье-то неузнаваемое фото. Какие-то гигантские разноцветные буквы...

— Можно?!

Виталий Ильич изумленно смотрит, как я лихорадочно разворачиваю газету, рывком выхваченную из его рук.

Читаю.

КОШМАР НА СЪЕМОЧНОЙ ПЛОЩАДКЕ!

Бандиты применили слезоточивый газ

ПОХИЩЕН ЗНАМЕНИТЫЙ ТЕЛЕВЕДУЩИЙ И ЖУРНАЛИСТ ДМИТРИЙ ПРОТОПОПОВ!!!

Окно погасло. И через мгновение засветилось вновь, уже приглушенным, красноватым. На фоне тусклого света узкая черная фигурка подошла к окну и протянула руку: упали жалюзи.

И чем они там теперь занимаются? — цензурно подумал Дима Протопопов. И нецензурно сам себе ответил чем. Демонстративно засек время, хотя никто ему не обещал, что как-то обозначит и просигнализирует окончание их <...>. Дима привык называть вещи своими именами.

Между тем становилось холодно. Протопопов привстал с бортика песочницы, вынул из-под себя пальто (которое собирался все-таки занести в химчистку, хотя надежды было мало), развернул, встряхнул за плечи. Морщась, просунул руки в рукава и сел снова, подметая кашемировыми полами остывающий песок. Выглядел он, Дима, очевидно, типичным бомжом, но по ощущениям стало комфортно, а ведь всего несколько часов назад дело обстояло ровно наоборот.

Несколько часов назад наоборот было абсолютно все.

Вспоминалось странно, словно события многолетней давности. Какой-то проект, какие-то съемки, чье-то бабло. Яростно прущий креатив, фантастическая, на грани фола, возможность воплотить все что угодно!.. уравновешенная столь же фантастическим, далеко за гранью, всеобщим бардаком и беспределом. Дурацкие угрозы, дурацкие разборки, дурацкое пальто, чтоб соответствовать — зачем, чему? Идиотская, чтоб не сказать (а раньше он бы, конечно, сказал) гонка на выживание в самом банальном и буквальном смысле слова. Тупая грызня и резня, входящая в набор любого сколь-нибудь значимого успеха, риск, от которого, по идее, должна была кружиться голова — но в реальности лишь ныла от досады, от сознания бессмысленной глупости, готовой в любой момент размозжить его единственную и, кроме шуток, бесценную жизнь.

И ведь он ухитрился прожить в таких координатах уже черт-те сколько лет! — с тех самых пор, как приехал сюда из тогда еще провинции одной хоть и очевидно дававшей дуба страны. Этой провинции он и позже, когда у нее появились независимость и амбиции, стыдился отчаянно, как дедовой фамилии, а по цепочке, получалось, и самого деда. Ведь единственно поэтому он и не сказал тогда Тане, а вовсе не по выдуманным позже благородным соображениям руки помощи, поданной инкогнито. А дед все понял, дед всегда все понимал — и не сказал тоже, и она, получается, не знала до сих пор об их родстве...

Зато кроме этого Таня, как выяснилось, знала практически обо всем.

И это все меняло.

Он уселся поудобнее, разложив полы пальто на коленях внахлест, прищурился, высматривая ее окна: стемнело до черных чернил, дом разукрасился сложной светящейся мозаикой, и Дима уже не был ни в чем уверен. Впрочем, теперь не очень-то имело значение. Уверена была Таня.

Собственно, именно тем она всегда его и раздражала, вспоминал Протопопов с изумлением, словно очередной абсурдный сюжет из “невыдуманных историй”, одно время в изобилии сочинявшихся им для “Потустороннего в жизни”. Таня всегда была уверена, всегда знала, как надо, — как если б и не приехала в турецких вареных джинсах из такой задницы, что он, Дима, даже не мог запомнить географического названия. Каким образом эта ее звонкая уверенность сочеталась с беспросветной наивностью юной провинциалки, опознаваемой за версту (даже когда он более-менее ее приодел), Протопопов не мог себе уяснить. Таня обрушивала все его жизненные координаты, опрокидывала линейки и сметала матрицы, с ней было невозможно вообще. Потому они в конце концов и разбежались, поругавшись бурно и безобразно... или это не с ней?

С ней, с ней, <… … …>, накручивая себя, в подробностях припоминал Дима. С ней было невозможно вообще. И сейчас то, что ко всем проблемам на него свалилась еще и Таня, более того — взяла эти проблемы на себя, хотя никто не просил! — казалось совсем уж изощренным издевательством. Ну допустим, она когда-то добилась полного взаимопонимания с дедом Менделем и тот посвятил ее в свою тайну, о которой он сам, внук — наследник!.. — не имел до последнего времени ни малейшего понятия. Другое дело, что без него, Протопопова, ей ровным счетом нечего было делать с той тайной; вот они и встретились, обменялись половинками разорванной карты, слились, <…>, в экстазе! И теперь, с пронизывающей ясностью вечернего холода проникался Дима, никуда им друг от друга не деться.

Вернее, ему от нее. Наоборот — пожалуйста! Она уже добрых минут сорок как подевалась кое-куда и, кажется, не намерена так просто вылезать из-под одеяла и возвращаться.

А с другой стороны, кто сказал, что он, Дмитрий Протопопов, намерен мириться с этим?!

С какой это стати? — постепенно свирепел он, поднимаясь с бортика песочницы, самообманчиво отряхиваясь и с угрозой подворачивая рукава. В конце концов, ему реально нечего было теперь терять, и ничто (ну кроме незнания номера квартиры, но данный вопрос Дима пока отложил) не мешало подняться, высадить с ноги дверь и потребовать объяснений. Ну или хотя бы согреться, <… … …>, у них там!

Он уже двинулся было к подъезду, когда дверь распахнулась, и наружу выпорхнула Таня.

Она переоделась во что-то желто-оранжевое, явно турецкое, даже в темноте кричащее вслух о невытравливаемой провинции (к тому же сам факт переодевания бестактно напоминал о накрывшемся медным тазом проекте — но это Диме было как раз пофиг), она скакала по крылечку вприпрыжку, словно инфантильный подросток, ее хотелось придушить на месте. Она светилась, она была чудо. Помыслить о том, как ему жилось черт-те сколько в этом чужом хищном городе без нее, не получалось категорически.