Трильби - Джордж Дюморье

Столь дивное и блистательное видение не появлялось ни на одной сцене или подмостках ни до нее, ни после; даже мисс Эллен Терри в роли жрицы богини Артемиды в трагедии «Чаша» ныне покойного прославленного автора не могла равняться с нею!

Зал встретил ее бурными рукоплесканиями. Когда она подошла к рампе, она снова наклонила голову — вправо и влево — и прижала руку к сердцу простым и пленительным жестом, с милой угловатостью, как грациозная и по-детски непосредственная школьница, которая и понятия не имеет о том, как надо держать себя на сцене.

Это была Трильби!

Трильби, которая не могла взять ни одной верной ноты! Трильби, которая не отличала до от соль!

Что же будет дальше?

Трое наших друзей чуть не окаменели, так велико было их изумление.

Могучий Таффи дрожал как лист; Лэрд широко разинул рот; Маленький Билли ошеломленно таращил глаза. Во всем этом было нечто неописуемо странное, непостижимое, огромное по своей значимости!

Наконец апплодисменты утихли. Трильби поставила левую ногу на скамеечку, приготовленную специально для нее, заложила руки за спину, губы ее были полуоткрыты, глаза устремлены на Свенгали, она приготовилась петь.

Он постучал три раза палочкой, и оркестр взял аккорд. Он подал ей знак, и она запела, без малейшего напряжения и без всякого аккомпанемента. Свенгали отбивал такт, он дирижировал ею, как если б она была оркестром!

Ах, при свете лунном,Милый друг Пьерро,Одолжи скорееМне свое перо.Ведь свеча потухла,В доме нет огня.Отвори же двери,Выручи меня!

И вот этой наивной, старой песенкой Ла Свенгали начинала свой дебют перед самой разборчивой и взыскательной публикой на свете! Она спела ее три раза подряд — тот же самый куплет. В песенке был всего один куплет.

В первый раз она пела без выражения, без малейшего. Только мелодию и слова, не громко — как напевает ребенок, думая о чем-то своем, или как пела бы молодая мать француженка, штопая чулки у колыбельки или мерно качая ее и баюкая своего младенца.

Но голос ее был таким сильным и при этом таким мягким, чистым, звучным, что казалось, он раздается отовсюду: интонации были математически точными; чувствовалось, что слух ее не только безошибочен, но непогрешим, а неповторимое, непонятное, неотразимое очарование ее тембра! Можно ли передать словами, какой вкус у персика тому, кто ел только яблоки?

До появления Ла Свенгали мир знал лишь яблоки — таких певиц, как Каталани, Дженни Линд, Гризи, Альбони, Патти! Лучшие яблоки на свете, и все же всего только яблоки!

Если бы Трильби, раскрыв белоснежные крылья, грациозно вспорхнула под купол и села на люстру, она не могла бы произвести более ошеломляющего впечатления, чем то, которое произвела своим пением. Подобного голоса никто не слыхал и не услышит более никогда. Так пел бы архангел в образе женщины или какая-нибудь заколдованная принцесса из волшебной сказки.

Маленький Билли уронил голову на руки и плакал, уткнувшись в носовой платок; крупная слеза скатилась на левую бакенбарду Таффи; Лэрд изо всех сил старался не разрыдаться.

Она спела куплет второй раз, с чуть большей выразительностью, не громче, но как бы расширив дыхание, голосом, который звучал так, будто все матери на свете просияли доброй небесной улыбкой, а улыбка эта превратилась в звуки. Искристое веселье, забавные проказы Пьерро и Коломбины, возведенные в степень высокой поэтической радости и святой невинности, как если б малютка Коломбина и херувим в образе Пьерро находились в раю среди святых! На миг вам мерещился какой-то золотой век, немыслимый, невообразимый! Каким образом ей это удавалось?

Маленький Билли дал волю своему чувству и весь содрогался от сдержанных рыданий, Билли, не проливший ни единой слезы за все эти долгие пять лет! Половина зрителей плакала, но то были слезы восторга и душевного умиления!

А затем она спустилась на землю и спела песню в третий раз: голос ее звучал глухо, печально, угрюмо; она пела о мрачной трагедии, когда горе так велико, что его не выплачешь в слезах. Казалось, бедная Коломбина, покинутая, одинокая, обреченная на гибель, в последний раз — ночью, на морозе — отчаянно взывала о помощи. От Пьерро и Коломбины ничего не осталось — перед глазами возникла Маргарита из «Фауста!» Одна из самых страшных, тягчайших человеческих драм, но выраженная без всякой аффектации, без каких бы то ни было драматических преувеличений. Еле уловимая перемена в окраске звука и в интонации — слишком тонкая и призрачная, чтобы ее осмыслить, была достаточна, чтобы вы ощутили эту трагедию — о, с таким хватающим за душу сочувствием!

Когда песня смолкла, аплодисменты последовали не сразу, и она ждала с добродушной, широкой улыбкой, как будто подобное ожидание было для нее привычным; и вдруг раздался гром оваций, который все рос, ширился, гремел раскатами и отдавался эхом; крики, хлопки, топот ног, стук палок, зонтов — все слилось в общий грохот; сыпались букеты, маленькие пажи подхватывали их, а Трильби слегка поклонилась и ушла — по-прежнему просто и скромно. Это был обычный для нее триумф. Он был неизменным и сопутствовал ей в любой стране, при любой аудитории, что бы она ни пела.

Маленький Билли не аплодировал. Он сидел, охватив руками голову, плечи его все еще вздрагивали. Ему казалось, что он крепко спит и видит сон, и он изо всех сил старался не просыпаться, ибо был безмерно счастлив. Эта ночь была одной из тех, которые составляют эпоху в жизни человека!

Едва первые звуки песни слетели с ее полуоткрытых уст (очертание которых он так хорошо помнил) и ее глаза, полные голубиной кротости, глядя поверх головы Свенгали, посмотрели в его направлении (нет, прямо на него!), что-то растаяло в его душе, и давно утерянная способность любить вернулась к нему, затопила его сердце в слепом, безудержном порыве.

Как будто многолетняя глухота внезапно исцелилась. Доктор подул в резиновую трубочку через ваши ноздри в евстахиевы трубы, что-то сместилось, и тотчас же вы стали слышать лучше, чем когда-либо раньше, и вся жизнь ваша вдруг приобрела новый смысл!

Он пришел в себя, когда Ла Свенгали наполовину уже спела «Орешник» Шумана, и увидел ее, увидел сидящих рядом с ним Лэрда и Таффи, не спускавших глаз > с Трильби, и понял, что все это явь, а не сон, — и радость, охватившая его, была почти мучительна.

Она пела «Орешник» под чарующий аккомпанемент так же просто, как пела предыдущую песню. Каждая отдельная нота была совершенством, драгоценнейшим звуком, который волшебно сливался со следующим. Чтобы поддаться чарам подобного голоса, не надо было быть меломаном, а сама по себе мелодия песни не играла уже почти никакой роли. Но исполнение певицы, будучи высоко совершенным, было безыскусственным, как у ребенка. Она словно бы говорила: «Смотрите! Разве дело в композиторе? Вот одна из самых прекрасных песен, когда-либо написанных, и слова ее столь же прекрасны, их перевел для вас на французский язык один из лучших ваших поэтов! Но что из того, что значат слова сами по себе, или мелодия, или сам язык? «Орешник» не лучше и не хуже, чем «Мой друг Пьерро», когда пою его я, ибо я — Свенгали, и вы ничего не будете ни видеть, ни слышать, не будете думать ни о ком, кроме Свенгали, Свенгали, Свенгали!»

Это было апофеозом и голоса и несравненного, виртуозного мастерства! Бельканто снова возродилось после столетнего перерыва — бельканто, ну, скажем, Виварелли, который пел одну и ту же песню ежевечерне одному и тому же испанскому королю в течение четверти века, за что его наградили герцогством и таким несметным богатством, какое не снилось самому скупому из скупых рыцарей.

И в самом деле: на концерте присутствовало огромное число самых искушенных и строгих критиканов на свете, настроенных чрезвычайно антигермански, и они вместе со всей аудиторией, затаив дыханье, с непередаваемым наслаждением слушали рассказ о некой простой немецкой девушке, о влюбленной «медхен»[26] — будущей «хаусфрау»[27] — под орешником в саду какого-то берлинского предместья! Она сидела там среди родных и близких; они, наверное, пили пиво и покуривали длинные фарфоровые трубки и рассуждали о делах и политике, отпуская наивные старые немецкие шутки, но под сурдинку, чтобы не спугнуть ее девичьих любовных грез! И все это напоминало сцену в Элизиуме, а «медхен» была как нимфа гор и лесов в кругу богов и богинь с Олимпа.

Так оно и было, когда об этом пела Трильби!

Окончив петь и дождавшись, когда утихли нескончаемые, оглушительные аплодисменты, она величаво и грациозно поклонилась в сторону императорской ложи, где августейшая особа, не отрываясь, смотрела на нее в бинокль, и запела по-английски «Бен Болта».