Пандем - Марина Дяченко

Внутри было темно. Сверху, из окошка в потолке, падал круглый луч зеленоватого солнца. На бесформенном кресле можно было сидеть, а можно было лежать; экрана не было. Вика терпеть не могла беседки с экраном.

Она легла на спину. Вытянула руки над головой. Потянулась. Сладко хрустнули суставы.

– Где она сейчас?

«В красном слое, в тамбуре. Решают проблему, чем будут платить за переход».

– Ну, что ее ждет? Ее там унизят? Совратят? Обругают?

«Перестань. Пошатается по местным достопримечательностям, посмотрит гладиаторские бои… Ты знаешь, подлинные асоциалы живут в глубине. На поверхности – сплошь экскурсоводы. Им интересно жить за счет туристов».

– Главный вопрос… Они туда поперлись только из любопытства или?..

«Никаких «или». Ей не о чем разговаривать с тамошними аборигенами. Ну и она, прости, слишком деликатная, чтобы реализовать себя в красном слое».

– Ну и слава богу. – Виктория Викторовна села, нащупала сигарету в кармане, щелкнула пальцами, закурила. – Что Шура?

«Плохо».

– Ну так помоги ему! Пандем ты или кто?

«Он сам».

– Тем лучше, – Виктория Викторовна смотрела, как тает дым в зеленоватом солнечном столбе. – Юрчик подкинул зеленовато-желтый Фа… Что могло быть лучше?

«Юрчик взял высоко. Вся желто-зеленая гамма, но ниже. Впрочем, разница в таких нюансах, что твой язык и не уловил бы…»

Виктория Викторовна хмыкнула.

Глава 19

На третье утро после своего восьмидесятивосьмилетия Андрей Георгиевич Каманин заплыл на далекий остров, вот уже несколько лет служивший ему беседкой.

Зеленый берег казался совсем близким, хотя вплавь до него было полтора часа пути, если быстро, и два с половиной, если медленно. На острове не было ничего, кроме камней; правда, камни будто пытались скрасить разочарование случайного робинзона таким разнообразием форм и расцветок, что Андрей Георгиевич, хоть и мог обойти остров по периметру за три минуты, хоть и бывал здесь раз сто – не уставал находить новые «скульптуры» и удивляться новому рисунку на облизанных морем сколах.

– Мне восемьдесят восемь. Я прожил почти вдвое больше, чем мой отец.

«Ты плохо себя чувствуешь?»

– Наоборот… Я чувствую себя лучше, чем когда мне было пятьдесят. Мне постоянно чего-то хочется – двигаться, жить… Я планирую работу на пять лет вперед… Вот этот план меня и беспокоит, Пан.

«Ты боишься?»

– Что, если я попрошу тебя не дать мне умереть? Нет, погоди… По-другому… Сколько стариков и старух из тех, что умирают ежегодно… Сколько из них просят тебя сохранить им жизнь?

«Андрей…»

– Я догадываюсь – они просят все. С точки зрения любого человека – это свинство, что он должен умереть. Земля не обеднеет, если кто-то один поживет еще хотя бы лет десять. У всех дела, у всех работа… У лентяев – удовольствия… Это затягивает, день за днем, год за годом… Когда третьего дня мне исполнилось восемьдесят восемь – да я холодным потом покрылся, Пан!

«Ты будешь жить еще долго, я тебе обещаю. Минимум до ста».

– Мы, наше поколение… Может быть, последние из тех, кто помнит мир, каким он был.

«Ты преувеличиваешь. Твои дети тоже помнят».

– Да, да… Наверное. Я не о том. Мы утешаем себя: я сделал… построил… оставил… написал… это не умрет, когда я умру. Мои дети родят внуков, а они – своих детей. Они будут похожи на меня. Они будут меня помнить. Я не умру…

«Но это в самом деле так».

– Тебе легко говорить, Пан… Извини, я сумбурно… Видишь ли, когда человек медленно угасает, вот как мой отец… особенно если ему при этом нет и пятидесяти… это ужасно. Но я чувствую себя слишком нужным, слишком сильным, как бы сформулировать… Я привык жить, Пан. Похоже будет… Это будет похоже на убийство. Ты меня убьешь.

Андрей Георгиевич замолчал. Две чайки медленно прошли над его головой – два силуэта с неподвижно распростертыми крыльями.

– Я не решился бы всего этого тебе сказать на берегу. Я три дня собирался, чтобы все это тебе сказать.

«Я знаю. Андрей, всякий раз, когда кто-то умирает – я умираю вместе с ним. Если ты видишь меня смертью с косой, аккуратно подкашивающей старую траву…»

– Нет, Пан. Нет, что ты.

«Знаешь, какое оптимальное отношение человека и смерти? Человеку приятно знать, что смерть есть, но к нему и его близким она отношения не имеет. В мире без смерти человеку скучно. В мире, где смерть вездесуща, человеку страшно».

– Ерунда. Мир без смерти больше всего устраивает человека. Ты сам говорил.

«Да, я говорил… Помнишь, как ты с Ромкой? Он был еще маленьким? «На него она взглянула, тяжелешенько вздохнула, восхищенья не снесла и к обедне умерла».

– Не помню, – признался Андрей Георгиевич. – Черт, не помню… столько всего было…

«Шуркина свадьба. Ты читал Ромке сказку».

– Нет, не помню… Жаль. Пан… Ты все помнишь? Каждую секунду из моей жизни?

«Да».

– Могу я тебя попросить… В последние минуты напомнить мне что-то… по-настоящему ценное?

«Ах, Андрей, у тебя какой-то похоронный психоз, все из-за этой дурацкой идеи воткнуть в пирог восемьдесят восемь свечей…»

– Пообещай мне, Пан. Пожалуйста.

«Бог с тобою, золотая рыбка… Если тебе так хочется – пожалуйста, обещаю».

Пять лет назад Алекс Тамилов узнал, что Пандем позволил смерть. Необходимость этого – и готовность к этому – зрела год за годом; Алекс был одним из тех подвижников, кто день за днем, ничего не боясь и ни на что не надеясь, подталкивал Пандема к этому шагу.

Когда стало известно, что группа альпинистов-экстремалов (два парня и девушка), некоторое время назад шумно объявившая себя «без Пандема», в полном составе погибла на подступах к какому-то пику, не такому уж и сложному для восхождения, Алекс впервые за много лет узнал, что такое настоящий шок.

Он нашел в себе силы выйти в эфир и сказать всем, кто ему верил, что это не глупая смерть, как считают многие. Что это не идиотская смерть и не самоубийство – это подвиг человеческого духа. Будучи смертным, все равно идти вверх – достойно человека. Все умрут, сказал тогда Алекс. Важно – как умрут…

Алекс получил тогда много ответов, и самых разных. Большая часть респондентов предлагала Алексу взять собственного сына и отправить его в какое-нибудь восхождение «без Пандема». Послания были очень эмоциональны, но Алекс не удивлялся. Ну и не обижался, разумеется.

Внутри – в душе – он был потрясен не меньше, чем все эти возмущенные люди. Потрясение обернулось первым за многие годы разговором с Пандемом.

– Они что, долго умирали? Просили тебя о помиловании?

«Нет. На них сошла лавина. Они почти ничего не успели».

– Почти?

«Парни вспомнили обо мне. Девочка вспомнила о матери».

Алекс сидел на неподвижной карусели посреди пустого – пять утра! – парка развлечений. Серебряные грави-гондолы на страховочных цепочках свисали, будто щупальца дохлого осьминога.

– Ты мог удержать лавину?

«Она должна была там сойти в тот момент согласно естественным законам».

– Ты мог удержать лавину?

«Мог».

– Тогда почему?..

«Я пообещал им, что не стану принимать участия в их судьбе ни при каких обстоятельствах».

– И не мог нарушить обещания?

«А кем считают тех, кто нарушает обещания?»

– Значит, ты вернул смерть…

«Я ее не отменял… То, о чем ты говоришь, – всего лишь право попасть под лавину. И только для тех, кто действительно этого хочет».

Алекс подумал о Шурке. Они давно не общались. Жили, как чужие люди.

– Значит, я был прав. Ты признал мою правоту. Ты – пусть косвенно – признал мою правоту, Пандем…

«Три трупа – зато ты прав».

Алекс ударил кулаком по серебряному борту. Гондола качнулась в воздухе.

«Да, Алекс. Человеческая личность, оказывается, реализует себя иногда непредсказуемыми путями… Теперь у них есть эта возможность – не просто карабкаться на гору, не просто кататься на волнах, не просто лететь за ветром… А радостно сознавать, что на этом пути они могут сдохнуть. А за ними, наркоманами риска, идет армия подражателей и поклонников – тех, которым риск сам по себе не нужен, но которым желательно позерствовать, производить впечатление, которым нужно выглядеть особенно, пусть даже в собственных глазах… Кстати, еще месяц назад твоя внучка ругала меня на чем свет стоит за то, что я не запрещаю охоту. Она не понимает, видите ли, что за мотив движет взрослым мужчиной, убивающим живое существо ради развлечения… Диапазон, Алекс. У Юльки нет органа, чтобы понимать это. Но я-то понимаю и тех, у кого такой орган есть…»

– Значит, ты вернул смерть.

«Я давно с тобой не спорю».

Тогда, пять лет назад, посреди пустого парка на неподвижной карусели, Алекс ощутил вдруг себя пустым и старым. Это было новое чувство – до того им владела попеременно то жажда действия, упругая, как проволочный чертик, а то вдруг тоска, гнущая к земле и выжирающая внутренности; обе были привычны, обе обладали, в общем-то, созидательной силой, и сменяли друг друга ритмично, как день и ночь. Новое – пустота – заставило Алекса поднять глаза к луне и в ужасе воззриться на белый диск, давно заселенный энтузиастами.