История одного лагеря (Вятлаг) - Виктор Бердинских

Крайне сложная, постоянно взрывоопасная внутрилагерная обстановка требовала (по мнению гулаговского и местного начальства) соответствующих (то есть сверхжестких) мер "дисциплинарного воздействия" на заключенных. В реальности эта установка воплощалась в драконовски-карательной так называемой "дисциплинарной практике".

Основным, наиболее "популярным" у лагерных начальников видом наказания, которым они "щедро", не задумываясь "одаривали" (или – по-лагерному – "охавячивали") заключенных по любому поводу, являлось водворение в штрафной изолятор (ШИЗО). Это на самом деле – очень тяжелое наказание: потерять здоровье в неотапливаемом "штрафняке", находясь там без пищи и отдыха, можно в считанные дни. "ШИЗО без вывода на работу" (а значит – "кормежка" через день и "пустой баландой") – это туберкулез, болезни желудка, печени… Сплошь и рядом "загоняли" в БУРы (бараки усиленного режима) и в ШИЗО целыми бригадами – за невыполнение производственных заданий, "плохое поведение" и т.д. Только в третьем квартале 1951 года через это наказание "пропущены" 1.698 человек – за год так можно было пересажать треть, а то и половину всего "контингента" (что, в общем-то, и происходило в действительности).

Объективности ради (и отдавая должное изобретательности гулаговского "нормотворчества") следует признать, что перечень применяемых к заключенным мер наказания в общем-то однообразием не страдает: в той или иной (иногда облегченной форме) они "затрагивали" почти всех лагерников (по присловью – "был бы человек, а наказание найдется…"). Так, за 1957 год дисциплинарным взысканиям подвергнуты 17.895 заключенных Вятского ИТЛ, то есть практически весь среднесписочный состав "контингента"… И все-таки преобладающей мерой наказания оставался "отдых на штрафняке".

Татьяна Окуневская с ужасом рассказывает про барак усиленного режима (БУР) в женской "зоне":

"Страшнее БУРа нет ничего, в нем всех "несвоих" превращают в "нелюдей"… Это фактически лагерная тюрьма, ужасная, там царят уголовницы, бандитки, грязь, вонь, холод, голод, но оттуда можно за взятку выкупить: оказывается, взятки берут не только свои в "зоне", а и начальство, вплоть до высшего…"

Более всего Окуневскую удручало в лагерной жизни то, что общие ее правила были законами подлости, коварства, ненависти, зла. Бывшая узница ГУЛАГа, злой судьбой заброшенная и в Вятлаг, пишет далее:

"Я вывернута наизнанку. Не знаю, как смогу пережить все, что вижу, – людей, взаимоотношения, страсти, взятки, борьбу за доходные места, за места, на которых можно выжить, за кусок хлеба – пауки в банке, только в банке побеждает сильнейший, а здесь хитрейший, подлейший. Микроскопия большой жизни, но там, за проволокой, все это распластано по планете, там можно обойти, не соприкасаться, здесь сконцентрировано…"

Нельзя, говоря о бытовой стороне лагерной жизни, пройти и мимо темы, которая затрагивает самые скорбные обстоятельства: смерть человека в "зоне" и все, что этому сопутствует… В Вятлаге завершили свой жизненный путь многие тысячи заключенных: самых разных по происхождению, национальности, составам обвинений… Общими для них стали лагерная судьба и место последнего пристанища.

Повествует один из старожилов вятлаговских мест:

"Вятлаг перенес два главных "мора": две "черные" зимы – 1941-1942 и 1946-1947 годов… Летом спасал от голодной смерти "иван-чай", а зимой – спасения нет, "могила"… Главными "проводниками" на "тот свет" были голод и холод, цинга и пеллагра…

Характерной особенностью Вятлага тех лет являлось отсутствие "зековских" кладбищ-могильников: хоронили лагерников там, где они умирали – по пути на лесоповал или с лесоповала… Любой кювет или углубление в почве становились "могилой", и ни у кого сейчас не вызывают особого удивления, смущения или каких-то неприятных эмоций найденные в земле (или на земле) человеческие кости. Поистине – на костях стоит Вятлаг… Хоронили заключенных (в массе своей) – голыми и без гробов: в актах о погребении, хранящихся в личных делах в архиве спецотдела лагеря, так и помечали – "похоронен по III-й категории, в рубахе и кальсонах"…

Только после смерти Тирана (Сталина – В.Б.) появились на вятлаговской земле специальные кладбища для заключенных. Первое (северное) – на месте бывшего расположения больничного лагпункта (в 50 километрах севернее "Соцгородка"), второе (южное) – там, где сейчас находится передислоцированная центральная лагерная больница (4 километра к югу от поселка Лесного). Это южное кладбище размещено в одном километре от "больнички" – через железную дорогу, на бугорке (так называемой "Марьиной горке"). Хоронят теперь в гробах и одежде. На левой ноге трупа крепится (привязывается на голень) бирка с номером личного дела осужденного. Если на похороны приезжают родные и привозят одежду, покойника обряжают в "цивильный костюм".

Раньше при похоронах такую одежду "выводили из строя" (полосовали на лоскуты лезвием безопасной бритвы) – во избежание попыток разграбления могил своими же солагерниками-бесконвойниками или местными тунеядцами из бывших заключенных (такие случаи бывали – раздевали покойников и меняли их одежду на водку, чай и т.п.). Сейчас одежду на захороняемых не "полосуют". Более того – родственникам (при их желании) разрешено увозить тела умерших "зеков" для захоронения на "большой земле", причем часть расходов возмещает Вятлаг…

Вся процедура захоронения совершается бесконвойными заключенными ("пропускниками"). Присутствие священника на "зековских" похоронах – случай исключительный…

При "бериевщине" о смерти заключенного никто не сообщал его семье до конца "срока наказания": умершему могли продолжать приходить посылки, письма и т.д. А после окончания "срока" о покойнике просто "забывали", в ЗАГС о его смерти не сообщали (хотя это положено делать по закону), на запросы о его судьбе могли не отвечать… Вследствие этого многие из лагерных покойников юридически-то пока не умерли – продолжают числиться "живыми мертвыми душами"…

Ну и самое неприглядное связано с тем, что грунтовые воды в здешних болотистых местах подходят очень близко, а грунт – плывун. Так что "зарывают" бедолаг прямо в болотную "кашу" – лишь бы закопать… Края такие, что и на "вечный покой" здесь по-человечески не уйдешь…"

Подводя итоги этого подраздела, хотелось бы еще раз подчеркнуть, что лагерный мир во многом жил с 1930-х годов (и живет до настоящего времени) по неписаным установлениям "воровских законов".

И дело здесь не столько в том, что эти "законы" адекватно, точно регулировали внутрилагерную жизнь в условиях тоталитарного насилия.

Суть, думается, все-таки в другом.

Сам по себе лагерь (как производственный организм и хозяйственный субъект) нужен был для того, чтобы заставить основную массу подневольных людей ("исполнителей производственной программы") работать не только по внешнему, официальному принуждению, но и при внутренней системе насилия и угнетения.

"Блатной мир" чутко уловил этот "социальный заказ" и смог создать такую систему, без которой вся структура лагерей (в ее первозданном и мало изменившемся за прошедшие десятилетия качестве) функционировать не в состоянии.

И пока так называемые уголовно-исполнительные учреждения (преемники советских ИТЛ) остаются по существу своему хозяйственными субъектами с применением принудительного подневольного труда и жесткой централизацией управления их производственной деятельностью, неформальная власть уголовного мира в них будет незыблема.

в/ Мужчина и женщина в лагере

Сложная, деликатная и болезненная тема – взаимоотношения мужчин и женщин в советских "местах лишения свободы". Существовали лагеря сугубо "мужские", наличествовали и "зоны" с жесткой изоляцией от внешнего мира содержавшихся в них женщин. Вятлаг же был, как уже говорилось, "совместным" лагерем, где в большинстве лагпунктов имелись как "мужские", так и "женские" бараки. Правда, численность женской части "контингента" всегда и значительно уступала мужскому лагнаселению. Последних женщин-лагерниц вывезли из Вятского ИТЛ лишь в 1959 году.

Природные половые инстинкты заключенных (и мужчин, и женщин), неестественно долго сдерживаемые, в относительно благополучные и "сытые" времена выплескивались в самых неуправляемых и диких формах. Отсюда и масса перверсий, извращений, широко распространенный мужской (педерастия) и женский (лесбиянство) гомосексуализм. У лагерника хватает времени на "сексуальные фантазии", поэтому он архиизобретателен и хитер в попытках достижения их вожделенной реализации.

Писатель Евгений Федоров, подробно "прорисовывая" совместную ("совмещенную") "зону" конца 1940-х годов, остроумно ироничен:

"Новенький забор, запах свежего теса. Забор отделяет мужскую "зону" от женской. Почему-то в одном месте забора доски всегда оторваны – дыра. Каждую неделю дыру зашивают, но она вновь и вновь, как по щучьему велению, образуется на прежнем месте. Доски не держатся здесь, сами собой отлетают… Если бы ты, читатель, туда нацелил изголодавшийся, тоскливый глаз, то увидел бы, как там в некотором отдалении с ленивой грацией куриных хищниц шастают зэчки, бабье… Им под тридцать, а в общем кто их разберет, тучногрудые, донельзя широкобедрые, сдобные, перезрелые халды, лахудры, кикиморы, как в песне: "Моя милка сто пудов, не боится верблюдов"… Я бы рискнул назвать их цветущими женщинами… Там за забором для Краснова (друга автора повести – В.Б.) зряшный, несуществующий мир. К тому же эти фефелистые тетки блудливы,неразборчивы, как кошки: каждую ночь меняют "мужей"… Впрочем были и постоянные привязанности: "лагерные жены" – "шалашовки"…"