Кто ищет... - Аграновский Валерий Абрамович

Теперь позвольте задать тихий вопрос: а при чем тут биополе? Результат, конечно, грандиозен, кровотечение остановилось — но почему? Врач сказал слово, больной слово услышал — типичный «заговор крови», то есть, в переводе на современный язык, психотерапия, и для биополя на этой маленькой площадке места не остается.

На «круглом столе» в журнале «Огонек», посвященном биополистам, выступил директор Института ювенологии, доктор медицинских наук Л. Сухаребский. Он высказался в том смысле, что, занимаясь лечением, экстрасенсы играют несамостоятельную роль катализаторов процесса и суть их воздействия на больного заключается, по-видимому, в умении мобилизовать его нервные клетки на борьбу с недугом, тем более что мощь человеческого мозга и так используется всего на семь-восемь процентов, — вот какой еще остается резерв!

Несамостоятельная роль катализаторов? Очень любопытно. Я, выходит дело, лечу сам себя, а они всего лишь помогают мне «подтянуть» мне мои неиспользованные возможности?

Эта мысль Л. Сухаребского перекликается с идеями Нормана Казенса, обнародованными в книге «Анатомия болезни», отрывок из которой под названием «Резервы человеческого духа» был напечатан в мартовской книжке журнала «Иностранная литература» за 1981 год. Норман Казенс — не врач, он, как и я, больной. Причем тяжелый: расклеился в буквальном смысле этого слова, не шевелил руками и ногами, не поворачивался в постели и даже «в самый спокойный период болезни не мог разомкнуть челюсти», такой страшный недуг поразил человека; по-видимому, коллагеноз, от которого он страдал, еще хуже, чем бронхиальная астма.

И вот, полностью разуверившись во врачах и потеряв надежду на излечение, Казенс вдруг обнаружил однажды, что несколько минут элементарного «утробного» смеха — он смотрел по телевизору знаменитую на Западе серию Аллена Фанта «Скрытой камерой» — оказали обезболивающий эффект и дали ему два часа относительно спокойного отдыха. Тогда Казенс решил взяться сам за себя. Что же вы думаете? В Библии не зря, выходит, сказано, что «веселое сердце исцеляет»: через какое-то время он почувствовал облегчение, потом стало еще лучше, и в конечном итоге «смехотерапия» и вовсе поставила приговоренного Казенса на ноги — без помощи врачей и медикаментов.

Сегодня Казенс твердо убежден в том, что воля к жизни, как и любовь, надежда, радость и смех, не теоретическая абстракция, а «философский фактор терапевтического воздействия». (Отрицательные эмоции, по мнению Казенса, тоже действуют на человека по той же технологической схеме, но приводят к прямо противоположным результатам: появление многих тяжелых заболеваний, особенно раковых, нынче связывают с воздействием на людей горя, озлобленности и страха.)

За этими мыслями Казенса стоят не дилетантские разговоры, не околонаучная бижутерия, а исследования серьезных ученых, в том числе румынского эндокринолога Анны Аслан, которая своими работами убедительно доказала, что между волей человека и химическими процессами, происходящими в мозгу, существует определенная связь, как прямая, всем нам знакомая по формуле «В здоровом теле — здоровый дух!», так и обратная, пока еще не очень привычная: «Здоровый дух — здоровое тело!»

Казенс приводит наипростейший пример: если взять кровь больного и проверить ее на РОЭ до «процедуры смеха», а затем после, показатель хотя бы на пять миллиметров, но непременно окажется пониженным. По мнению Казенса, вся история врачевания есть, по сути дела, история воздействия на человека плацебо — нейтрального вещества, не обладающего никакими лечебными свойствами. Бесчисленные эксперименты, проводимые с плацебо в различных клиниках мира, давали один и тот же результат: когда больные, принимая какую-нибудь «аква дистилляту», то есть дистиллированную воду, были уверены, что принимают лекарство, лечебный эффект оказывался налицо и даже фиксировался приборами.

А сколько раз, я думаю, и нам с вами приходилось глотать таблетки, никакого отношения к нашим болезням не имеющие и тем не менее нас вылечивающие, — почему? А потому, что их «доктор прописал»!

(Помню, в далеком прошлом, когда моей маме становилось плохо, я бежал сломя голову к старому врачу Нейштату, жившему на нашей улице. Он тут же надевал галоши, хватал зонтик независимо от того, был дождь или не было, и, опираясь на него как на трость, торопился за мной, семеня ногами и думая, что летит на всех парусах. И вся улица видела: доктор идет — кому-то плохо! — и люди провожали Нейштата глазами, как нынче провожают реанимационные машины. Потом, когда мама слышала в прихожей глухое покашливание старика и то, как он снимает пальто, шляпу, галоши, как тщательно вытирает о коврик уже разутые ноги, как моет руки не торопясь — чего ему тут-то, в квартире, торопиться? — раз он пришел, ничего опасного произойти уже не может! — и мама думала: ага, он не торопится, значит, ее случай явно не смертельный! — и от всего от этого ей становилось чуточку легче, хотя врач еще не прикасался к ней. Когда же Нейштат, улыбаясь от уха до уха, огромный, мягкий, духами пахнущий и тщательно выбритый, как конферансье, входил в комнату слега танцующей походкой Гаркави и потирал, как бы от удовольствия видеть больную, руки, а потом присаживался к маме на постель и действительно смотрел на нее, чтоб не сойти мне с этого места, влюбленными глазами, да еще называл маму не просто по имени, а непременно уменьшительно-ласково «Фанечкой», говоря: «Фанечка, вы сегодня такая красавица! Как вам не стыдно себя плохо вести?», а затем брал ее руку в свою и гладил, одновременно считая пульс, — ей уже хотелось встать с постели и мыть полы, хотя она была не самым здоровым человеком в мире. И все оканчивалось, как правило, без лекарств, разговорами и еще тем, что, уходя, старик не забывал поцеловать маме ручку, в отличие от нынешних молодых кандидатов наук, не забывающих, уходя, взять конверт с вознаграждением. Куда они подевались, эти старые домашние врачи, эти милые быстрые тихоходы, вносящие в дома людей покой, вселяющие в больных уверенность и часто лечащие серьезные заболевания одними словами? Куда ушло то незабвенное время, когда, по выражению покойной бабушки моего лучшего друга, голубей было больше, а гадили они меньше?)

«Эффект слова» возможен, разумеется, лишь при условии, если больной слову верит, тогда может подняться его дух, который, в свою очередь, действительно способен оказать целебное воздействие на тело, — по какой, правда, технологической схеме, сказать вам никто не возьмется. Казенс убежден, что дело не обходится, по крайней мере, без эндорфинов, недавно обнаруженных в человеческом мозгу. По своей молекулярной структуре это странное вещество похоже на морфий и обладает, как морфий, анестезирующими свойствами, с той, конечно, разницей, что наркотик делают «на стороне», а эндорфины естественно вырабатываются организмом, чтобы способствовать ему в борьбе с болью; не зря «эндокринные морфины» — таково полное название вещества — переводятся на русский язык как «убийцы боли». Так вот, если каким-то образом удается активизировать эндорфины, да еще в самый критический для больного момент, они, вероятно, с тем большей эффективностью «убивают» боль и поглощают болезнь, чем сильнее кем-то подстегнуты. Кем же? Да человеческим духом, безусловно оказывающим влияние на химические процессы, происходящие в мозгу! У Казенса по этому поводу давно уже нет сомнений.

Обращаю ваше внимание на то, что, оперируя понятием «дух», Казенс ни на секунду не перестает быть материалистом: чудесам, черной магии и даже такой наивной, казалось бы, категории, как биополе, он места в своей системе не оставляет. Впрочем, я готов допустить, что, познакомившись с экстрасенсами, он все же отведет им — независимо от биополя! — роль катализаторов. Да, совершенно верно: катализаторов человеческого духа. Такое допущение я делаю по аналогии с иглоукалывателями, которым именно эту роль Казенс с охотой предоставляет, уверенный в том, что они своими иглами в конечном итоге активизируют эндорфины, а уж те делают свое полезное дело.