Петру Гроза - Феодосий Константинович Видрашку
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Сигуранце не удалось и на этот раз добыть что-либо новое по делу Грозы.
Было только одно сообщение: во время краткой остановки в Брашове Петру Гроза встретился с Юлиу Маниу.
III
Юлиу Маниу, который отсиживался всю войну в имении, улыбался своей неизменной улыбкой и по-отечески укорял:
— Я же вас предупреждал — хладнокровие и элегантность. Вы меня не послушали. И вот…
Петру Гроза ловил себя на том, что повторял этому «вождю» национал-царанистской партии те же слова, которые говорил генеральному директору сигуранцы Диаконеску.
— Не нужно торопиться, — снова предупреждал Маниу. — Всему свое время. — Все же хорошо, когда в доме свой патриарх.
«Свой патриарх»!
Сколько бед и горя навлекли на румынский трудовой народ эти патриархи! И Гроза уже под стук вагонных колес вспоминал, что творилось в предвоенной Румынии, руководимой ими.
Во время войны Гроза несколько раз встречался с Маниу, призывал его к решительным действиям, к активной борьбе против фашизма. Тот повторял, что не нужно горячиться, «надо ждать естественного развития событий».
«Освобожденного» по приказу генерала Диаконеску Грозу поджидают на вокзале в Деве агенты местной сигуранцы и через несколько дней снова арестовывают. Дак берет свою проковицу и в сопровождении жандармов едет в Бухарест.
«29 декабря
Вот я опять у гигантских железных ворот таинственного дома на бульваре Паке Протопопеску. Открывает тот же самый цербер. Вхожу в помещение, как в пасть чудовища. Предлагают стул посредине знакомой комнаты. То же множество стеклянных дверей. Меня как бы выставляют напоказ агентам. Я опираюсь локтем о письменный стол и, не напрягаясь, гляжу в пустоту.
Время идет, и я удаляюсь в чудесную страну грез — мысли, подобно птицам, летят и вырываются на волю в мир, который когда-то был. Я выпускаю их, а затем снова загоняю, прячу под черепной коробкой, чтобы никто их не обнаружил. Я до того погрузился в свои мысли, что чуть не подскочил, когда усатый крепыш, агент с глубоко посаженными глазами, явно уставший и невыспавшийся, наклонился и спросил, не хочу ли я чего-нибудь поесть:
— Один дежурный прямо сию минуту уходит в город[46].
Наверное, с тех пор как я очутился здесь, прошло уже часов пять, но я совсем позабыл о существовании желудка — он не бунтует, не требует обеда, — и я отказываюсь от предложенной услуги… Часы все идут и идут. Ввели меня сюда чуть свет после утомительного пути, сейчас смотрю в окно — уже темнеет, а за меня еще не взялись. Значит, хотя «операция» и началась, «хирурги» делают все, чтобы она протекала как можно мучительнее.
Мне знаком из прошлого опыта этот способ ведения следствия, он призван измотать тело и душу и сломить с самого начала любое возможное сопротивление.
Хотя после чая, выпитого вчера в Брашове, прошло столько времени, не чувствую никакого голода. Но страшно мучает жажда. Спрашиваю, нельзя ли получить стакан чаю. Один из комиссаров (слышу его фамилию — Тэнэсеску) удаляется, а чай все не приносят.
Опускается ночь.
Пахнет пыткой.
Около девяти часов спрашиваю другого проходящего мимо комиссара, не дадут ли мне стакан чаю или хотя бы воды.
— У нас некого послать в город за чаем, — отвечает. Чуть погодя приносит стакан воды.
Изучаю более подробно внутренность этой комнаты, которая освещена сейчас резким, ярким светом. За письменным столом сидит словно окаменевший, делая вид, что чистит ногти, другой комиссар. Он воровски наблюдает за мной. Двери соседних кабинетов все время в движении — приходят и уходят агенты, на лицах прочитывается тень какой-то завершенной «операции» или другой, только начатой.
Около печки в углу сидят лицом к стене две молодые женщины.
Это только мгновенно и точно схваченные памятью картины, их осмысление придет позже. Только сейчас до меня доходит, что эти женщины сидели там, в углу, весь день и только изредка переглядывались. Сейчас одна резко поворачивает голову ко мне. Смотрю прямо в ее глаза. Это большие голубые знакомые глаза. Где же я их встречал? Она поймала мой взгляд, подымается с места и направляется ко мне. Достает из сумки булочку с ветчиной и молча протягивает руку. По мне пробегает дрожь от неожиданного открытия: да, это она, та женщина, которая прошлым летом лунной ночью проводила меня лесной тропинкой к конспиративной вилле. Принимая булочку, благодарю ее жестом — переговариваться запрещено — и пытаюсь разгадать: какова ее роль здесь?.. И особо занимает меня полное спокойствие в ее глазах и поведении.
Я по-настоящему заинтригован; замечаю, что между нею и той, другой женщиной находится дверь, из-за которой доносится сильный баритон доктора Илие Лазэра, ближайшего сотрудника Юлиу Маниу. Считаю, что женщины слышат, о чем идет разговор в той комнате. Если добавить к этому предположению душевное спокойствие, отражающееся на их лицах, можно заподозрить, что пущена в ход какая-то махинация, в основе которой предательство…
Сквозь призму своего подозрения я вижу обратную сторону эпизода, пережитого в дни прошлого ареста.
Тогда после одной из бесед с генералом Диаконеску и его штабом (эта беседа в здании сигуранцы на бульваре Карол шла в виде допроса и длилась до поздней ночи) меня повели в отдаленную от дороги часть здания, где нас поджидали мой старый знакомый Тэфлару и военный прокурор, бывший провинциальный адвокат, первые мои следователи. На этот раз они были на удивление обходительны, кланялись даже, но в то же время высказали небольшую просьбу. «Прежде чем вас освободят, — сказали, — позвольте устроить небольшую очную ставку с женщиной, которая проводила вас до конспиративной виллы».
Они сообщили мне и некоторые пустяковые детали, чтобы показать, как здорово меня «предали».
