Петру Гроза - Феодосий Константинович Видрашку

class="p1">Я согласился, желая все же увидеть своими глазами хотя бы что-либо из того, что творится за кулисами этого учреждения.

Мрачный дом на бульваре Паке Протопопеску. В конце длиннущего коридора открыта дверь в большой немеблированный зал. Там вдали в неярком освещении заметен силуэт женщины. Она сидит на стуле около самой стены, руки свисают почти до пола, голова откинута и повернута так, чтобы вошедший увидел ее сразу. Вначале я с ужасом подумал, что это труп. На меня уставились два широко открытых, вышедших из глазниц стеклянных глаза. Я замер. Потом закричал изо всех сил: «Зачем вы устраиваете мне очную ставку с трупом?! Эту женщину вы пытали, пока не убили…»

Я резко повернул и пошел широким шагом вдоль темного коридора.

…Передо мной загадки. Загадка с голубыми глазами… Помню, как той ночью появилась эта женщина из неведомого и легкой походкой призрака проводила нас по извилистым лесным тропинкам среди озер в окрестностях Бухареста и привела к незнакомому дому. Только луна была свидетельницей. Значит, эта женщина держит своими нежными пальцами одну из нитей лабиринта, по которому бродим сейчас мы, знакомые и незнакомые, друзья.

А может быть, очная ставка с женщиной-трупом в том черном доме была только инсценировкой?

Перед моими глазами до сих пор стоит знакомый образ женщины-борца, она фанатически предана цели. Такая женщина выдержит любые пытки.

Все окружено непроницаемой мглой. Надо, чтобы наступил рассвет. Сжимаю кулаки в надежде, что так и будет.

Кто-то трогает меня за плечо, вырывает из игры всевозможных предположений.

Десять часов вечера.

Военный комиссар Тэнэсеску говорит, что проводит меня «ко сну». Выходим на улицу. Город затемнен, зимняя мгла непроницаема. Сзади на очень близком расстоянии следуют другие сопровождающие меня «ко сну». Я чувствую их дыхание. Идем и идем почти вслепую. Остается несколько шагов до угла, за которым комиссар «знает кофетэрие»[47], где можно перекусить, хотя по его правилам это не очень-то разрешается. Дает понять, что идет для меня на явное нарушение этих правил. Еле нащупываем в темноте дверь и заходим. Это типичная мрачная бухарестская лачуга с грязными полками, заплесневевшими котлетами, вопящим от старости печеньем и сонным обслуживающим персоналом, который проявляет открытое недовольство, когда кто-нибудь заходит.

Ужасно невкусный чай, но зато горячий, половина твердого, как камень, печенья, папироса. И достаточно.

Кровь снова пошла галопом и согревает, даже мрачный Тэнэсеску становится разговорчивым. Говорит, что знает меня давно и был моим подчиненным во время правления маршала Авереску. Вздыхая по тем «хорошим временам», сочувствует и сожалеет, что вот, мол, «элита» страны поставлена в такие условия.

Рассчитываемся и уходим. Пройдя несколько сот шагов, комиссар останавливается, кто-то из сопровождающих открывает дверь. Заходим в помещение с двумя письменными столами, за которыми дремлют агенты и полицейские. В одном углу стоит жандармский сержант с огромным автоматическим пистолетом. Не двигается с места и молчит. Он поставлен (как я узнал позже) «почетным» караулом при мне.

После тихого обмена словами со здешними комиссарами Тэнэсеску уходит в соседнее помещение. Побыл он там довольно долго, а потом высунул голову в дверь и позвал меня.

Это узкая комната вроде спальни, освещается только косо падающим лучом света, проникающим сюда из соседнего кабинета. Короче, это темная комната. Я пробираюсь с трудом, а Тэнэсеску уверенно ведет меня к какому-то креслу.

— Чтобы вы смогли здесь получше отдохнуть, — подчеркивает он. Потом исчезает, а я усаживаюсь, прикрывая ноги своей проковицей — добрым моим спутником.

Понемногу глаза привыкают к темноте. Начинаю осматриваться. В комнате стужа, а воздух спертый. Видно, давно не проветривали. Ищу окна, но не нахожу. Позже обнаруживаю в стене какую-то витрину, жалюзи опущены. Может быть, когда-то здесь, в этой чудной комнате, была чья-то лавка?

Рядом в кабинете, что у самого входа, телефоны трезвонят без устали, агенты орут, дверью беспрерывно хлопают, влага и прохладный воздух с улицы добираются и до моей «спальни». Приспосабливаю дыхание к волнам свежего воздуха и преодолеваю таким образом спертую вонь помещения. Но вот кто-то около самой стены закуривает. Дрожащий язычок спички помогает заметить, что на длинных нарах вдоль стен лежат люди. По тому, как они одеты, я заключаю, что меня поместили вместе с бродягами, спекулянтами, карманниками. Внезапная волна внутреннего возмущения гонит кровь к мозгу, лихорадочно забились артерии и гудят у висков. Пытаюсь удержаться, чтобы не вскочить и не наброситься на сидящих в соседнем кабинете верзил. Хочется схватить со стола телефонный аппарат, выбросить его в окно, раскричаться и разбудить хозяев, а вместе с ними весь этот вонючий сброд, который позволяет себе все пакости, все низости, и никто ни на что человеческое не реагирует.

И все же сила воли, необходимость сохранить спокойствие берут верх над мгновенным взрывом. С напряженным вниманием изучаю все, что находится вокруг меня. В темноте различаю у передней стены женский силуэт. Ботинки, прическа, понимаю — эта женщина из порядочного мира, она в кричащем контрасте с окружающими. Спит крепко, держа руку под головой. Трескотня телефонов, болтовня приходящих и уходящих дежурных агентов, ругательства, толкотня, прибытие новых узников в наше обиталище — ничто не нарушает ее сна. Она спит спокойно.

Засыпаю незаметно и я. Какие-то крылья подхватили и понесли. Но вот просачивается бледная заря. Темнота постепенно отступает. Люди и вещи принимают все более четкие очертания. Как из мутной воды появляются лица потерпевших крушение. Совсем рядом разлохмаченные волосы и кустистые усы бородатого цыгана.

Стены, пропитанные густым запахом пота, окончательно отгоняют сон. Уже не заснуть. Ухожу от этого страшного мира к единственной точке, откуда просачивается слабый лучик прежней жизни. Я сосредоточиваю внимание на молодой женщине, которая по-прежнему спокойно спит лицом ко мне. Чем светлее становится, тем отчетливее молодое лицо, темные ровные брови. В ее спокойствии — полное самообладание.

Смотрю внимательнее. Мгновение — и сердце останавливается. Как молния ударяет мысль — это моя дочь Лучия, из Тимишоары, я в последнее время бывал у нее так часто. Значит, мои недремлющие преследователи знают и об этом. Арестовали и ее, безусловно, для того, чтобы хоть таким путем сломить мой дух и сопротивление. После краткой остановки сердце мчится в сумасшедшем галопе, и передо мной проходят и другие картины. Образ моей жены, этой матери Гракхов, она появляется в окружении пятерых наших детей. Неужели и они захвачены этим смерчем, в котором бьемся мы, оторванные от дел, от наших очагов, от наших близких?

Паря над развалинами стольких разрушенных семей и судеб, наши души не знали бы никогда никакого покоя…

Снова устремляю взгляд