Наше преступление - Иван Родионов

Леонтий, с серьезным видом знатока, молча осмотрел ее со всех сторон, особенно долго щупая и разглядывая зубы.

– Што ж, смотрите, – говорил худощавый, с редкой темно-русой бородой, с бегающими плутоватыми глазами хозяин-мужик, видимо, прирожденный барышник, – я за свою лошадку чем хошь отвечаю. Больно добра лошадка, пятилеток, не зацмыканная, своего приплоду... охотницкая... Я сам до лошадок-то охотник... хошь сычас гнилу возить, полсотни пудов смело клади... одним духом в гору возьмет... много останетесь довольны.

Леонтий видел, что лошадь добрая, но сейчас же расхаял зад, зато нашел «отдушины» на груди, исследовал рукой весь крестец и нарочно заявил, что спина слабовата. Долго водил пальцами по всем ногам от колен до щеток, но живлаков не оказалось; щетки, венчики, копыта – все было в порядке, без засечек, без мокрецов, без трещин. Он заставил хозяина бегать с лошадкой и делать крутые повороты. Лошадка оказалась поворотливой, дышала легко, ход имела широкий, бойкий. Он моргнул лудиловскому мужику: «Не упущай, мол».

– Да што ж тут... хошь не глядите... с зажмуренными глазами бери... Вот какая лошадка! – говорил продавец. – Кабы дело к весне, нипочем бы с ей не расстался, а то при нонешних кормах четырех лошадок держать в зиму не того... обожрут...

Начался торг. Мужики бесконечное число раз лупили друг друга по ладоням, кричали так, что казалось, вот-вот раздерутся, раз десять расходились и сходились, наконец, купили лошадку за 40 рублей, выторговав у владельца пятерку. Лудиловский мужик поставил бутылку водки. Втроем они ее распили и съели много печенки и колбасы.

Леонтий, чем больше выпивал водки, тем больше приходил в восхищение от покупки. Продавец тоже раскошелился на бутылку. Однако Леонтий спешил, ему надо было купить шлею, белой муки, чаю, сахару, селедок и водки для праздника и уже сытый и слегка хмельной, не без сожаления распрощавшись с собутыльниками, отправился наверх, в каменные ряды.

Базарная жизнь к этому времени изменила свой темп. Многие из непьющих, распродав свои товары, уезжали из города, для других же только теперь, когда многочисленные ренсковые погреба, пивные и казенки были открыты, наступила желанная пора. На базаре толпились сплошь одни мужики и бабы и редко где среди домотканых серых свиток, синих чуек, коротких теплушек промелькнет шляпка купчихи, форменная фуражка чиновника или шляпа торговца из евреев. И гул в воздухе стоял другой, не прежний деловой и тревожный, а буйный, злобный. Уже не в редкость было встретить раскрасневшиеся лица с осовелыми и освирепевшими глазами. Сквернословие безудержно и непрерывно перекатывалось в воздухе.

В самом низу, ближе к выезду, где проходил Леонтий, стояли пригнанные на продажу лошади. Тут с тонкими кнутиками за поясом, заткнув руки в рукава своих чуек и приподняв худощавые плечи, со скучающим видом толкались человек пять кудрявых, черномазых цыган, перекидывавшихся отрывистыми фразами на своем непонятном языке. Выше по косогору, прижавшись со своим хрупким товаром к самой соборной ограде, торговцы и торговки стояли у разложенных прямо на земле расписных горшков и макитр. Около них ходили бабы, приглядываясь и прицениваясь к товару.

На самом верху, на площади под парусинными навесами продавались целые вязанки всевозможного готового платья, а также фуражки, шапки, сапоги; сбоку под открытым небом лежали белевшие свежей древесиной и щепой кадки, лопаты, корзины, коромысла, ведра, сита и т.п.

В одном месте хлопали по рукам; рядом два мужика с яростными, пьяными лицами переругивались, готовые схватиться в рукопашную, а у самых каменных рядов началась уже целая свалка: человек восемь мужиков тузили друг друга; лица были у всех в крови, волосы и бороды летели клочьями, кулаки хлестко щелками по скулам и зубам. Вокруг собралась гогочущая толпа. Сюда, не спеша, протискивались городовые. «Господи-батюшка, до чего вино-то доводит! готовы съесть друг дружку, што собаки!» – с отвращением подумал, проходя мимо, Леонтий.

А не более, как в двадцати шагах от побоища глазам Леонтия представилась мирная идиллия: здоровенный, молодой мещанин с бритым, белым, оплывшим жиром лицом, в черном, длинном, расстегнутом пальто, запрокинув назад голову и полузакрыв свиные, с белыми ресницами, глазки, равномерными глотками, не спеша, тянул из бутылки водку и выпяченный кадык его, величиною с доброе куриное яйцо, в такт каждого глотка то поднимался, то опускался. Обступившие его человек пять мужиков, запродавшие ему свой овес, видимо, из дальних деревень, потому что все были в серых, чистых свитках, все подпоясанные, скромные, в сосредоточенном молчании замерли в выжидающей позе. В замаслившихся глазах каждого члена этой компании Леонтий прочел знакомое ему терпеливое, напряженное ожидание того блаженства, которое теперь испытывал покупщик их овса. «Чинно, благородно... как надоть... хорошо...», – одобрил Леонтий, – «а то што? Иные-прочие нажрутся и готовы друг дружке горло перегрызть»... И он с отвращением сплюнул, вспомнив только что оставленных позади дравшихся мужиков.

VI

ля Демина не побывать в городе в базарный день, не потолкаться по всем переполненным народом площадям и улицам было немыслимо. Его тянуло на базар, как записного игрока в урочный час тянет в клуб к партнерам за зеленый стол. Сегодня Демину подвезло: утром он наведался в лавку к Морозову, которому иногда делал мелкие услуги. И на этот раз старик-купец, занятый с покупателями, поручил ему приторговать возов шесть сена.

Демин вдоль и поперек избегал весь базар и привез на двор к купцу требуемое количество возов превосходного сена и по сходной цене. Купец угостил Ивана тремя рюмками водки, дал полтинник, а так как у него в доме не оказалось больше водки, то старику пришла в голову игривая мысль подшутить над Деминым, и для этого он вручил ему неполную сотку чистейшего спирта.

– Ты такого вина еще никогда не плобовал, Иван, – сказал, усмехаясь, шепелявый старик.

Демин, исколесивший пол-России, чрезвычайно гордился своей опытностью в разного рода делах, а особенно по части выпивки.

– Вот еще кака невидаль! Мы всякое вино пивали... и коньяк, и тримадиру, и партвинчик... – самоуверенно ответил Демин, рассчитывая своей «образованностью огорошить купца. Он сунул бутылочку в карман, купил на базаре колбасы, связку баранок и еще одну сотку в казенке, выбрал наименее людное место на одном углу около каменных рядов и, остановившись там, собрался попировать так, как он особенно любил, то есть в одиночку.

– Посмотрим, какое-такое вино дал Степан Микифорович, – проговорил он вслух и, вынув из кармана бутылочку, стал рассматривать ее на свет.

Он знал, что купец любил подшутить, и опасался, что тот вместо вина налил простой воды, а одураченным Демин не любил бывать. Но его опытный глаз с первого же взгляда определил, что чистая, прозрачная, как утренняя роса, чуть синеватая, почти бесцветная влага не могла быть простой водой. Он вынул пробочку и понюхал. Запах был довольно чувствительный.

– Вот чудо-то! – промолвил он и, все еще не вполне доверяя, что это вино, приложил маленькое горлышко посудинки к губам и тихонько потянул... Влага еще не коснулась губ, как уже приятно защекотала у него в горле. «Важно забирает!" – подумал Демин и, уже убежденный, что это не вода, глотнул... Ему сразу обожгло рот, перехватило дух и живым огневым комочком прокатилось в желудок. Демин повел головой вправо и влево, усиленно втягивая ноздрями воздух и ничего не видя заслезившимися глазами.

– Ну што, Иван, каково мое винцо? Действует? – услышал Демин голос купца, вылезшего из находившейся в том же ряду своей лавки, чтобы полюбоваться действием своей выдумки.

Демин обтер кулаком слезы с глаз.

– То-ись... сам Христос босиком по душе прошел... – в полном сердечном услаждении промолвил он.

Старик откинул назад свою седую голову и сипло захохотал. Его жирное, блинообразное лицо с крашеными подстриженными усами и бородой стало сизо-багровым; бесцветные глаза скрылись в щелочках и в бесчисленных бугорках и морщинках; рот с полусъеденными зубами раскрылся во всю свою ширину. Тряслись его обвислые, толстые плечи, колыхался объемистый, дряблый живот, прыгал белый передник, которым был опоясан старик, подергивалось все тело и руки, закинутые за спину...

Хохотали тем же беззастенчивым смехом и его краснорожие молодцы, предупрежденные хозяином об его шутке и теперь выглядывавшие из дверей лавки...

– Ах, чол’т те дел’и...вот выдумал... вот сказал слово... Да ну тя к лес’аму...

И старик, махнув рукой и продолжая трястись от смеха, грузно зашагал к себе в лавку.

Демин пропустил еще один глоток. Стало еще приятнее. Он огляделся вокруг себя. Как в волшебной сказке, все переменилось перед ним, все стало иным.

Дома, лавки, пожарная каланча, лошади, снующий народ, хохочущие рожи купца и его молодцов расплывались перед ним, обращались во что-то незначительное, в какую-то крутящуюся перед носом мошкару, зато сам он – Иван Демин по мере того, как все окружающее мельчало и принижалось, ширился и рос и стал настолько значительным, что ему плевать на всех и на все...