Советские поэты, павшие на Великой Отечественной войне - Александр Артёмов

220. ПЕРВАЯ ТРЕТЬ

(Роман в стихах)

…Треть пути за кормой,И борта поседели от пены…

ГЛАВА I

…Современники садят сады.Воздух в комнаты! Окна настежь!Ты стоишь на пороге беды.За четыре шага от счастья…

В последних числах январяОн дописал свою поэму.Из дебрей вылезшая тьма,Трактуя горе и моря,Любовь, разлуку, якоря,Ломала ноги о коряги.Едва ль он тему покорял,Скорее тема покоряла.Но как бы ни было, она,Поэма то есть, стала пачкойЛистов исписанных.Финал,              однако ставящий задачи.

В тот день он получил письмоВ тонах изысканно любезных.Олег писал, что-де восьмойПроходит месяц,Что-де безднаСтихов, обид и новостей,Что нету поводов для злости,Что он сегодня ждет гостей,Когда желает сам быть гостем.

Взбежав по лестнице на третий,Знакомый с стародавних пор,Он понял, что спокойно встретитТам предстоящий разговор.Что тут помочь, похоже, нечем,Но трудно было отвыкатьОт тех стихов                       и от дощечки —«Н. С. Заречин, адвокат».

Отец Олега, адвокатом,Забыв в тринадцатом Уфу,Лысел, жил в меру, небогато,Но с Цицероном на шкафу…

Квартиры юности и детства,Куда нам деться от тоски,Пройдись, пересчитай наследство,Стихов и нежности ростки.Подруги наши нам простилиВсю сумму дорогих примет.Мы руки милые, простыеСлучайно жали в полутьме.Мы первый раз поцеловали,Мы спорили до хрипоты.Потом мы жили, забывали,Мы с жизнью перешли на «ты»…Но отступленье вязнет в датах,И если сваливать вину —Сам Пушкин так писал когда-то,А я ж не Пушкин, entre nous.Итак, оставим это, право,Добавим, что Марины нет,По коридору и направоПройдем с Олегом в кабинет.

Уже дочитаны стихи.Олег, закуривая, стоя:«Ну что ж, пожалуй, не плохи,А только и плохих не стоят.А пахнут, знаешь, как тарань,—Приспособленчеством и дрянью.Того гляди и трактораБравурной песенкою грянут.И тут же, „не сходя с местов“,Безвкусицей передовицыНачнут высказывать восторгОрденоносные девицы.Ты знаешь сам — я им не враг,Ты знаешь, папа арестован.Но я не вру и я не врал,И нету времени простого,Он адвокат, он наболтал,Ну, анекдотец — Брут на воле.В них стержня нет, в них нет болта.Мне лично больно, но не боле.Но транспортиром и мечомПерекроив эпоху сразу,Что для искусства извлечетОпальный человечий разум!Боюсь, что ничего. Взгляни:Французы, что ли?Ну лавина!А что оставили они —Недопеченного Давида.Ну что еще? Руже де Лиль?Но с тиною бурбонских лилийЕго навеки отдалилТот „Ягуар“ Леконт де Лиля.Искусство движется теперьГоризонтально. Это горько,Но выбирай, закрывши дверь,—„Виргиния“ или махорка.Ну что же, опростись пока,Баб щупай да подсолнух лускай,А в рассужденьи табакаЛет через сто дойдем до „Люкса“.Без шуток. Если ты поэтВсерьез. Взаправду. И надолго.Ты должен эту сотню летПрожить по ящикам и полкам,Росинкой. Яблоком. Цветком.Далеким переплеском Фета,Волос девичьих завиткомИ чистым маревом рассвета.А главное, как ни крути,Что делал ты и что ты сделал?Ты трактористку воплотилВ прекрасной Афродиты тело.Ты не понятен им, поверь,Как Пастернак, как громы Листа.Но Листа слушают — поме́р,А ты — ты будешь вновь освистан.А выход есть.                    Портьеры взмах —И мир уютом разграничен,Мы сядем к огоньку. Зима.Прочтем Рембо, откроем Ницше.И вот он маленький, но наш,Летит мечтой со стен и окон,И капли чистого винаПереломляют мир высокий».

Владимир встал.Теперь он знал,Что нет спокойствия. Пожалуй,Лишь ощущений новизнаЕго от крика удержала.Он оглянулся.                        Что же, тутОн детство прожил, юность начал,Он строчек первых теплотуИз этих дней переиначил.Но медной ярости комокЖег губы купоросом.ПрощеУйти, пожалуй,Но порог?Но всех тревог последний росчерк?Нет, отвечать! И на лету,Когда еще конца не ведал,Он понял — правильно!И тутПредельной честности победа.

«Пока внушительны портьеры,Как русский довод — „остолоп“,И мы с тобой не у барьера,Мы говорим. Мы за столом.И лунный свет налит в стекло,Как чай. И чай налит как милость,И тень элегий и эклогВ твоих строках переломилась.Я знаю всё. И как ты куришь,А в рассужденьи грез и лир,Какую точно кубатуруИмеет твой особый мир.И как ты скажешь: „В январеНад городом пылает льдинка,Да нет, не льдинка, погляди-ка,Горит как шапка на воре“.И льдинка вдрызг. И на осколкахТы это слово надломил,От этой вычурности колкойМне станет холодно на миг.Философ. Умница. Эстет,Так издевавшийся над щами.Ты знаешь, что на свете нетСтрашней, чем умные мещане.Чем чаще этот род за нас,Чем суть его умнее лезет,Тем выше у меня ценаНа откровенное железо.Да, транспортиром и мечомПерекроив эпоху сразу,Он в первой грусти уличен,Опальный человечий разум.Так, сам не зная почему,Забыв о верности сыновней,Грустит мальчишка. И емуДругие горизонты внове.Горизонтально, говоришь?Быстрее, чем ты напророчил,Он дочитает буквари,Он голос обретет и почерк.Профессор мудрый и седой,Колумб, который открываетЦветенье новое садов,—Его никто не понимает.Но метод, стиль его побед —В нем стиль и метод твой, эпоха.Его не понимают? — Плохо,Как плохо, если десять лет.А ты, ты умненьким чижомВ чижином маленьком уютце,Ты им враждебный и чужой,Они пройдут и рассмеются.И что ты можешь? Что ты мог?Дымок по комнате протащишь,В стихах опишешь ты дымокИ спрячешь в сокровенный ящик.Души, душе, душой, душа —Здесь мысль к пошлости околышек!»«Ты этим воздухом дышал!» —«Дышал, но не желаю больше!Есть гордость временем своим,Она мудрей прогнозов утлых,Она тревогой напоит,Прикрикнет, если перепутал,И в этой гордости простойТы не найдешь обычной темы:„Открой окно — какой простор!Закрой окно — какая темень!“Есть мир, он, право, не четаТвоей возвышенной пустыне,В нем так тревога начата,Что лет на триста не остынет.Крушенье личности и Трой,суровая походка грома!Суровый мир, простой, огромный,Распахнутый для всех ветров…»

ГЛАВА II

…Можно сердце выложить —На! — чтоб стужу плавило.Не было? Было же!Не взяла, — оставила…

Ну что ж, похоже в самом деле,Я победитель. Значит — быть.Как мы тревогу не разделим,Как мне ее не разлюбить,Так от победы этой грустнойНе закружится голова —Здесь начинается искусство,И здесь кончаются слова.Но даже если ты уверен,Что не напутано в «азах».Ты одинок в огромной мере,Как Женька некогда сказал.

Буран, буран. Такая стужа.Да лед звенит. Да тишина.О, молодость! Вино, да ужин,Да папиросы, да Она —Ну, чем, голодная и злая.Ты бредишь полночью такой?Гудки плывут, собаки лаютС какой-то зимнею тоской.

Так возвращается ВладимирК весьма условной теплоте.Не соразмерив пыл и имя,Он только комнатой владел.Семиметровая обительСуровой юности! Прости,Коль невниманием обиделИль раньше срока загрустил.Там так клопы нещадно жрали,Окурки дулися в лото,Там крепко думалось, едва лиНам лучше думалось потом.

Он жил тогда за Белорусским,И, от Заречиных бредя,Он думал с царственным и узкимПрезреньем истинных бродягОб ужине и о портьерах.И сам того не замечал,Что это детство или ересьИ повторение начал.Но это так легко вязалосьС мечтой об ужине, что он,Перебродив совсем, к вокзалуБыл просто очень утомлен.

Да вот и дом. Такою ночьюЕму в буран не улететь,Он фонарями притороченК почти кромешной темноте.В подъезде понял он и принял,—То беспокойство, что ловил,Звалось Заречиной МаринойИ безнадежностью в любви.

— Фу, видно, всё-таки дождалась.— Марина?— Я.— Какой судьбой?Какими судьбами?— Ты талый,Ты каплешь весь. Да ну, постой.— Да нет, откуда?— Ну уж, знаешь,Ты не излишне comme il faut.Ты, видно, вправду не считаешьМеня особенной лафой.А ларчик просто — я к подруге.Ночую. Рядом. За углом.Да то ли детством, то ли вьюгой,Как видишь, в гости примело.

Пока с необъяснимым рвеньемОн снег сбивает с рукавов,Ругает стужу, ищет веникИ постигает — «каково!»,Марина смотрит, улыбаясь, —Мальчишка. Рыцарь и аскет.И только жилка голубаяПросвечивает на виске.Но комната его убила,—Была такая чистота,Что запах детства или мылаВисел и ноздри щекотал…

О мальчики моей поруки!Давно старьевщикам пошлиСмешные ордерные брюки,Которых нам не опошлить.Мы ели тыквенную кашу,Видали Родину в дыму,В лице молочниц и мамашиМы били контру на дому.Двенадцатилетние чекисты,Принявши целый мир в родню,Из всех неоспоримых истинМы знали партию одну.И фантастическую честностьС собой носили как билет,Чтоб после, в возрасте известном,Как корью ей переболеть.Но, правдолюбцы и аскеты,Всё путали в пятнадцать лет.Нас честность наша до рассветаВ тревожный выводила свет.На Украине голодали,Дымился Дон от мятежей,И мы с цитатами из ДаляСледили дамочек в ТЭЖЭ.Но как мы путали. Как сразуМы оказались за бортом,Как мучились, как ум за разум,Как взгляды тысячи сортов.Как нас несло к чужим. Но нетуДругих путей. И тропок нет.Нас честность наша до рассветаВ тревожный выводила свет.О Родина! Я знаю шаг твой,И мне не жаль своих путей.Мы были совестью абстрактной,А стали совестью твоей.

Еще о честности. Ты помнишь,Плечом обшарпанным впередОгромный дом вплывал в огромныйДождя и чувств круговорот.И он навеки не запятнан,Тот вечер. Дождик моросилНа Александровской. На пятомЯ на руках тебя носил.Ты мне сказала, что не любишь,И плакала. Затем что такЛюбить хотелося, что губыСвела сухая маета.Мы целовались. Но затем ли,Что наша честность не могла,Я открывал тебя, как земли,Как полушарья Магеллан.Я целовал твои ресницы,Ладони, волосы, глаза,Мне посегодня часто снитсяСолоноватая слеза.Но нет, не губы. Нам в наследство,Как детства запахи и сны,—Что наша честность вне последствийИ наши помыслы ясны.

Он должен ей сказать, что очень…Что он не знает, что сказать.Что можно сердце приурочитьК грозе. И вот потом гроза.И ты ни слова не умеешьИ ходишь не в своем уме,И все эпитеты из Мея,А большее нельзя уметь…Он должен ей сказать всю этуОгромную как мир муру,От часа сотворенья светаБытующую на миру.Не замуруй ее. ОплошностьВ другую вырастет беду.Она придет к тебе как пошлость,Когда отвергнешь высоту.Он должен ей сказать, что любит,Что будет всё, что «будем жить».Что будет всё. От первой грубойДо дальней ласковой межи.И в медленные водопадыСтекут секунды.Тут провал.Тут что-то передумать надо.Здесь детской честности права.Здесь брат. Ну да, Олег. И, зная,Что жизнь не ребус и кроссворд,Он, путая и запинаясь,Рассказывает ей про спор.Про суть. Про завязь. Про причины.Про следствия и про итог.Сам понимая, что мужчинаЗдесь должен говорить не то,Но верит, что поймет, что счас онОкончит. Скажет про любовь.Что это нужно. Это частность,И он тревогою любой,Любою нежностью отдышитЛадони милые. Ну да!

И всё-таки он ясно слышит,Как начинается беда.Она пуховым полушалкомМахнет, чтоб спрятать дрожь рукой:— Какой ты трус! Какой ты жалкий!И я такого! Боже мой!.. —И с яростью и с сожаленьемОтходы руша и ходы:— Ничтожество. Приспособленец.Ты струсил папиной беды! —И хлопнет дверью. И растаетВ чужой морозной темноте.

О молодость моя простая,О чем ты плачешь на тахте?

ГЛАВА III