Проблема сакрализации войны в византийском богословии и историографии - Герман Юриевич Каптен
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Стычки и конфликты не могли нарушить тогда взаимного интереса ромеев и латинян и ощущения себя внутри единой христианской ойкумены. Так, Никита Хониат, пространно описывая обстоятельства Второго крестового похода, пытается дать ему справедливую оценку. Историк понимает естественное беспокойство Мануила о продвижении большой армии по своей территории, но порицает его действия по учинению крестоносцам всевозможных препятствий[340].
Даже пережив ужас 1204 года, Хониат не проводил глубокого разделения между восточными и западными христианами. Более того, шок от штурма и разграбления Константинополя тем и усиливался, что удар был нанесен хотя и часто заблуждающимися, но все же братьями по вере: «Все они оказались полнейшими лицемерами: вместо отмщения за гроб Господень явно неистовствовали против Христа… Не так в подобном случае поступили потомки Измаила: овладев Сионом, они оказали их соплеменникам самую человеколюбивую снисходительность и благосклонность. Они не разжигали своих взоров на женщин латинянок, не обращали гробницы Христовой в кладбище падали… а христолюбивое и единоверное нам воинство поступило с нами так, как мы рассказали в немногих словах, не имея намерения порицать за обиду!»[341]
Кроме того, многих византийцев задевало надменное поведение Конрада III, который дерзал ставить себя на равных с василевсом[342]. После того как стороны обменялись весьма высокомерными жестами, после чего Конрад в раздражении написал императору письмо, адресованное «дорогому брату Мануилу Комнину, знаменитому и славному королю греческому».
Не считая этих моментов, в «Истории» Никиты Хониата латиняне предстают уже вполне достойными союзниками, пользующимися заслуженным уважением императоров, а иногда и служащими им[343].
Эти перемены не могли не отразиться на влиянии Запада на византийское военное искусство, что вполне могло изменить и идеологическую составляющую подготовки воинов, придав им хотя бы некоторые элементы представлений о священной войне и крестоносном движении.
Отмечая изменения в облике правителя Романии, Шарль Диль пишет: «Около половины XII века византийский двор, такой строгий и суровый во времена первых Комнинов, принял иной вид. Император Мануил был молодой человек лет двадцати семи или двадцати восьми, любивший роскошь, удовольствия, празднества с тем большим пылом и страстью, что все эти развлечения выпадали на его долю только в промежутках между военными походами и другими воинственными предприятиями, в которых он в качестве паладина любил показать свою удаль»[344]. Никита Хониат не видит чего-то зазорного в таких увлечениях императора.
В бою Мануил проявлял еще больше отваги, близкой порой даже к безрассудству. Иоанн Киннам подробно описывает личное участие императора в битве с венграми. Он, подобно западному рыцарю, устремляется вперед, сам прикрывает своих соратников, помогая им вырваться из окружения врагов.
Кульминация боя происходит во время поединка Мануила с предводителем противников: «Итак, пришпорив свою лошадь, он бросился в середину неприятелей, но, направив удар на одного из них, промахнулся, потому что варвару удалось отклонить от своего бока острие копья. Тогда царь вступил с ним в рукопашный бой… Царь, оставив копье и обнажив висевший при бедре его меч, постоянно махал им, то нанося, то принимая удары… После продолжительной борьбы Вакхин мечом нанес царю удар в челюсть, но не мог пробить прикрепленной к шлему и висевшей на лице сетки. Впрочем, удар был так силен, что кольца, впившись в тело, отпечатлелись на лице. Тогда царь, отсекши у варвара руку мечом, передал его племяннику, а сам опять порывался напасть на врагов»[345].
О влиянии западной военной культуры также свидетельствует турнир, устроенный Мануилом в Антиохии: «Заметив, что здешнее латинское войско очень гордится своим копьем и хвастает искусством обращаться с ним, император назначает день для потешного сражения на копьях… он, выбрав из римских легионов и между своими родственниками людей, особенно искусных в обращении с копьем, выводит их на место… Выехал также и князь Герард… и бывшие при нем всадники, все люди отважные духом и высокие ростом. Когда начался этот бескровавый бой, многие с той и другой стороны стремительно нападали друг на друга… Римлян одушевляло необыкновенной ревностью желание превзойти латинян в искусстве владеть копьем и то, что они сражались в глазах царя — ценителя их действий», в то же время Никита отмечает, что «итальянцев воспламеняло их всегдашнее высокомерие и непомерная гордость, а к тому же и мысль — как бы не уступить в войне на копьях первенства римлянам»[346].
Кроме того, происходившие из провинциальной аристократии Комнины осознанно не стремились продолжать старые традиции константинопольских василевсов. Они часто перемещались по стране, активно пользовались своими загородными резиденциями, что привело к упадку даже знаменитый комплекс Большого дворца, уступивший право на постоянное пребывание императоров Влахернскому. Поэтому не приходится удивляться, что им импонировали многие черты образа жизни крупных феодалов Западной Европы.
Признавая это, все же не следует забывать, что в поступках Мануила историки отмечали и черты лучших правителей самой Византии. Никита Хониат пишет, что император «целые ночи проводил без сна (аллюзия на Юстиниана — императора, который «никогда не спит»[347]. — Г.К.) <…> Если же где по нужде он и должен был останавливаться, в таком случае вместо кресла ему служила земля, а постелью была разостланная солома или подложенное сено. И когда, бывало, пойдет дождь во время стоянки на болотистой долине, на него и сверху лили дождевые капли, и снизу под постель текли ручьи воды и прерывали его сон (опять же, подобные вещи приписывались и Василию I Македонянину и Никифору II Фоке. — Г.К.). И в этих-то случаях к нему питали больше уважения и любви, чем когда он украшался диадемой, надевал порфиру и садился на коня в золотой сбруе»[348].
Таким образом, в описании историков Мануил предстает весьма яркой личностью, сочетавшей в себе традиционные для византийских монархов черты с элементами западно-рыцарской манеры поведения. Однако во всех этих порой весьма многословных и выспренних словесных портретах не находится упоминаний о том, что этот император каким-либо образом стремился представить свои военные действия как священную войну.
Насколько подражание «рыцарской моде» было характерно для офицерского и рядового состава византийского войска, сказать сложнее. Стали ромейские воины ближе к латинянам хотя бы по внешним: экономическим, организационным и
