Сотый шанс - Николай Стуриков

Тайное стало явью.

ГРАНИТ

Острые щупальцы прожекторов выхватили из ночной темноты легкий самолет. От разрывов зенитных снарядов машину стало бросать из стороны в сторону.

Воробьев машинально поправил лямки парашюта, пощупал кобуру пистолета.

И больше ничего не успел…

Немцы нашли его под обломками самолета. По эмблеме узнали: врач.

В лагере, где еле-еле оправился от потрясения, он сам себе делал перевязки. Но раны гноились, заживали медленно. Немецкий медик удивился:

— Железный Иван! Ты должен был умереть.

«Ивана» звали Алексеем Федотовичем.

Помните, когда летчики рыли подкоп в Кляйнкенигсбергском лагере, у Девятаева под постелью был спрятан сверток: самодельные компасы, карты с маршрутами от Берлина до Москвы. Врач передал небольшой заряженный пистолет. Тот доктор умел делать — кого надо — «больным», чтоб для работы в тоннеле люди экономили силы.

После провала подкопа врача Воробьева не бросили в карцер, не заперли в бараке с летчиками. Его оставили на «свободе» и переправили в другой лагерь военнопленных летчиков — замок Гроссмеергофен.

Алексея Федотовича ввели в просторный светлый кабинет.

Пожилой, с интеллигентным лицом немец в пенсне, в плаще, мягко сказал через переводчика:

— Вы — врач Советских Военно-Воздушных Сил. И я хочу с вами дружески побеседовать о ваших летчиках. Скажите, почему они нечестно воюют? В бою идут на таран. А когда подадут в плен, бегут из него. Мы, порядочные немцы, считаем: кто попал в плен, для того война окончена, и он должен вести себя спокойно, понимать это.

— Как вам объяснить? — ответил Воробьев на немецком. — Наши люди любят свою страну. У нас такой характер.

— Характер? — немец вынул платок, протер пенсне. — Характер — тьфу, тьфу…

И заговорил о другом:

— Организаторы подкопа найдены. Главарь Девятаев расстрелян. А Пацула — не офицер, он партизан, плюет в лицо. Он тоже расстрелян. Они вели себя нечестно. Один участник подкопа нам все рассказал, и он освобожден из лагеря. Он — как это у вас говорят? — вольный казак. Теперь вы должны рассказать все, что знаете о подкопе, о чем вы беседовали с зачинщиками, кто помогал им, кто собирался бежать вместе с ними. Воробьев пожал плечами.

— Я уже говорил. О подкопе узнал на допросе от лагерьфюрера.

После никчемных разговоров, «дружественная» беседа закончилась «любезным» предложением:

— Война скоро кончится. Мы применили новое оружие и решительно наступаем на всех фронтах. Несколько миллионов советских военнопленных выступили против большевиков. Русские массами переходят на нашу сторону. Вам, доктор, нужно подумать о своей судьбе. И если в этот час поможете нам, вас ждет большое будущее. Нам известно, что вы оказываете влияние на пленных.

Немец еще раз протер пенсне, предложил сигарету.

— Я некурящий.

— Разъясните здешним пленным летчикам про то, что сейчас услышали от меня. Пусть они хорошенько подумают о своей судьбе.

— Но ведь я не комиссар, пропагандой заниматься не могу. Я врач, и мое дело, как сами понимаете, совсем другое.

И доктор вместе с пленными летчиками перетаскивал на лагерном дворе кирпичи, доски, черепицу, убирал мусор. За лагерем по болоту прокладывали дорогу. Воробьева выводили и сюда.

Тут-то и подсел к нему на торфяную кочку старый солдат-охранник. Он знал, что доктор понимает немецкий. Взглянув откровенно в глаза, вопросительно сказал:

— Ленин был хороший царь?

— А зачем вам это нужно знать? — удивился Воробьев.

— Я рабочий, — с искренностью ответил солдат. — Меня зовут… Я против войны.

Сидеть на болотной кочке рядом с вахманом и мирно с ним беседовать — это уж слишком…

Воробьев встал.

— Нет, Ленин не царь. Он вождь, как у вас Тельман. Но Ленин вождь рабочих и крестьян всего мира.

— Значит, и наш, — и вахман, стараясь как можно незаметнее, передал листок бумаги.

Листок Алексей Федотович развернул только вечером, в камере. Взглянул на снимок, вырезанный из журнала и… оцепенел. Его обступили товарищи и тоже никто — ни слова. Только один дважды, восхищенно и с надеждой, прошептал:

— Ле-нин!.. Ле-нин!..

Из воспоминаний А. Ф. Воробьева:

«Осенью сорок четвертого года на всех фронтах шли ожесточенные бои. Но в боях не обходится без потерь.

В лагерь привозили пленных летчиков. Многих с переломами костей, с тяжелыми ожогами. Санитарного блока в лагере не было. Как врач, я не мог видеть страданий раненых и больных, но я был бессилен что-либо сделать. Гестапо и лагерьфюрер запретили мне заниматься врачебной практикой.

Я стал просить разрешения оказывать медицинскую помощь раненым утром и после работы. Дня через три мне дали кое-что из медикаментов и перевязочного материала. Я сложил это в деревянный ящик, напоминающий лукошко. С ним не расставался все время, пока находился в замке…

До рассвета я уже был на ногах, ожидал конвоира — его приставили ко мне на время обхода камер.

Взволнованно встретили меня летчики. Со слезами на глазах спрашивали: «Доктор, ты наш? Доктор, ты русский?»

Некоторые сначала не верили в мою искренность. Я не обижался на такие подозрения. Ведь в первые дни плена и сам был очень осторожен, боялся попасться на удочку провокатора.

Немцы держали вновь прибывших отдельно от «старых» — боялись, что весь лагерь узнает о положении на фронте. Даже немецкие газеты, в которых извращались события войны, нам читать не разрешали. О положении на фронте и политических событиях нас информировало специальное фашистское радио на русском языке. Нам преподносилось все в невероятно извращенном виде.

Но шила в мешке не утаишь. Во время перевязок и осмотра раненых по отдельным словам, по обрывкам фраз я узнавал, что делается на фронте и в нашей стране. Этого было достаточно, чтобы новости разнеслись по всему лагерю.

Однажды товарищи проявили неосторожность. В присутствии переводчика спросили: «Доктор, что нового?»

Немцы поняли. Меня предупредили: если буду заниматься пропагандой — разносить новости по камерам — меня лишат врачебной практики.

Я стал осторожнее.

В замке была огромная старая библиотека. Художественная и философская литература французских, немецких, английских, итальянских и русских классиков. Я нашел много интересных книг с автографами великих людей — Александра Дюма, Руссо, Гете, Стендаля, Достоевского, видел книгу с автографом Наполеона. Фашисты топили этими книгами печи и камины.

Мы просили дать книги нам. Не разрешили.