Маг. Биография Паоло Коэльо - Фернандо Морайс

Рассвет накануне дня моего рождения. Мне бы хотелось написать в этой тетради слова оптимизма и примирения, поэтому я вырвал предшествующие страницы, полные непримиримости и печали. Тяжело, особенно для человека с моим темпераментом, выдерживать тридцать два дня в заточении. Очень тяжело, поверьте. Но в глубине души я понимаю, что я еще не самый несчастный из людей. В моих жилах течет юная кровь, и я могу начать все сначала еще тысячу раз.

Канун дня моего рождения. В этих строках, написанных на рассвете, мне хотелось хотя бы немного возродить мою веру в себя.

Послушай, Пауло, в будущем году ты можешь поступить в университет, и у тебя еще много лет впереди. Используй же это время, чтобы думать и как можно больше писать. Не надо жаловаться. Розетта, твоя пишущая машинка, твоя боевая подруга, здесь, с тобой, она готова верно служить тебе. Помнишь, что сказал Сэлинджер? «Храни свой опыт. Может, когда-нибудь он кому-нибудь пригодится, как тебе пригодился опыт тех, кто был до тебя». Поразмысли над этим. И не чувствуй себя таким покинутым. Ведь вначале друзья оказали тебе достаточно поддержки. Они сделали что могли. Но они утомились, как утомился бы и ты на их месте.

Я здесь с июля. И я стал трусом. Я сам во всем виноват. Вчера, например, только я позволил сделать себе укол снотворного — лег и послушно протянул санитару руку. А остальные подняли бучу. Монахиня повздорила с моей девушкой, и теперь Ренни не сможет меня навещать. Они узнали, что я хотел продать рубашки, и теперь у меня нет ни такой возможности, ни денег. Меня увидели с пистолетом «беретта» в руке и установили за мной слежку.

Остановка: заставили остричься.

Нет у меня больше волос. Теперь у меня лицо беспомощного младенца. И ко мне приходит желание, которого я так боялся: желание остаться здесь. Мне больше не хочется отсюда уйти. Я не стригся с февраля. И вот, в сумасшедшем доме, меня поставили перед выбором: обрезать волосы или остаться здесь навсегда, Я предпочел стрижку. Но потом у меня появилось ощущение, что я лишился последнего, что имел. Эта страница должна была стать манифестом бунта. Но теперь я больше ничего не хочу. Я укрощен. Я уже не бунтую. Я почти примирился.

Так приходит конец и этой балладе, и мне.Никаких сочинений, ничего, никакой воли к победе,она разрушена изнутри человеческой ненавистью.Хорошо, что я это понял. Полное поражение…Начнем все сначала.

8

Привязанное к кровати тело Пауло бьется в конвульсиях: электросудорожная терапия началась

Однажды сентябрьским днем 1966 года Пауло в пижаме бесцельно бродил после воскресного обеда по коридорам клиники. Он только что перечел законченную накануне «Балладу…» и очень гордился тем, что ему удалось за полтора месяца в сумасшедшем доме создать эти тридцать пять машинописных страниц. Поэма была очень близка вдохновившей Пауло «Балладе о Редингской тюрьме», написанной в 1898 году Оскаром Уайлдом, которого на два года заточили за его гомосексуальные наклонности. Перечитав последнюю строку на последней странице — «Начнем все сначала», — Пауло готов был поклясться, что это не пустые слова, сочиненные лишь для того, чтобы украсить концовку. Высказывание имело совершенно конкретный смысл: как можно скорее выбраться из этого ада и начать новую жизнь. Ему все чаще приходила в голову жуткая мысль: если это зависит только от врачей и воли его родителей, то ему в коридорах девятого этажа клиники доктора Эйраса плесневеть еще очень долго.

Глубоко погруженный в свои мысли, Пауло не заметил, как к нему подошли два санитара и предложили пройти с ними в другое крыло. Его привели в комнату, где пол и стены были выложены плиткой. Там уже находился доктор Бенжамин. В центре стояла кровать, покрытая толстой прорезиненной простыней, рядом — маленький аппарат, похожий на бытовой трансформатор, с проводами и ручкой. То была так называемая «марикота» — прибор вроде тех, которые тайно использовали в полиции, когда требовалось вырвать у задержанных признание. Пауло стало не по себе:

— Значит, все-таки решили применить электрошок?

Психиатр, не теряя своей всегдашней улыбчивой любезности, попытался успокоить его:

— Не бойтесь, Пауло. Вы же знаете, это не больно. Гораздо страшнее смотреть на судороги пациентов, чем испытывать их самому. Это не больно.

Один санитар ввел в рот лежащему на кровати Пауло пластиковую трубку, чтобы при судорогах пациент не прикусил язык Другой подошел сзади и приложил к вискам Пауло электроды, похожие на маленькие дефибрилляторы. Пауло смотрел на облупившийся потолок. Машину включили. При первом повороте ручки на его глаза словно опустилась какая-то пелена. Поле зрения стало быстро сужаться, свелось в одну точку. Потом наступила тьма. При каждом повороте его тело беспорядочно билось в судорогах, изо рта потоками лилась слюна — казалось, будто его рвет белой пеной. Пауло не удалось определить, сколько времени длился сеанс — несколько минут? Час? Целый день? Никаких болезненных ощущений он не испытывал, а придя в себя, был в таком состоянии, как после общей анестезии: ничего не помнил и долго лежал на кровати, глядя вверх и пытаясь понять, где он и что с ним произошло. Кроме насквозь вымокших от слюны ворота пижамы и наволочки, никаких следов варварской процедуры не оставалось. Электрошок мог разрушить бесценные нейроны его мозга, но в одном врач был прав: больно не было.

В основе метода ЭСТ лежал тезис: психические отклонения у человека происходят в результате «нарушения циркуляции электротоков в мозгу». После десяти-двенадцати сеансов судороги, вызываемые электрическими разрядами, должны были якобы «привести мозг в порядок» и обеспечить его возвращение к нормальной деятельности. Этот метод обладал определенными преимуществами по сравнению с лечением метазолом и инсулиновым шоком: он вызывал частичную амнезию, стирал из памяти пациента события, непосредственно предшествовавшие сеансу и вызванным им судорогам. Не помнивший, что с ним произошло и по чьей вине, пациент не испытывал неприязни ни к врачам, ни к родственникам.

Пауло пришел в себя к концу дня. Во рту была горечь. Мысли вяло текли, мышцы не слушались — так бывает всегда после сеанса электрошока. Юноша медленно подошел к зарешеченному окну. Снаружи моросило, но он еще не узнавал своей палаты, куда его перенесли после сеанса. Он попытался вспомнить, что находится за дверью, но не смог. На ватных ногах Пауло подошел к двери, чувствуя себя совершенно разбитым, с трудом открыл ее и вышел. Увидел длинный пустой коридор, и ему захотелось пройти по этому кладбищу живых людей. Тишина была такой глубокой, что, казалось, шарканье его тапок по плитам белых коридоров, пахнущих дезинфекцией, разносится по всему этажу. Сделав несколько шагов, Пауло почувствовал, что стены смыкаются над ним, грозя вот-вот расплющить. Уже болели сдавленные ребра. Стены придвинулись так близко, что перекрыли путь вперед. Пауло в ужасе попытался рассуждать: