Цвет и крест - Михаил Пришвин

Я как сейчас вижу лицо одного «раба», который привел свою жену на потребу пьяного «царя», как она, будто подстреленная птица, разбрасывала вещи вокруг, била чайники, пока не уходилась и не отдалась… Как потом все вокруг стола пели религиозные песни, и в промежуток пения пьяным, заплетающимся языком их «царь» бормотал им свою «мудрость».

Это было в годы между двумя революциями и нашего интеллигентского богоискательства. И я видел культурных (без кавычек) людей, которые, приходя на собрание секты «начало века», спрашивали:

– Что делать?..

Им отвечали:

– Бросьтесь в наш чан и воспрянете вождями народа.

Жажда залучить к себе культурного человека у них была велика, потому что они смутно надеялись найти через это выход из теснин секты в общий мир. И у этих культурных людей жажда броситься в чан была велика, потому что им хотелось стать вождями своего народа.

Наблюдая теперь вокруг себя жизнь простого народа, бросившего в свой чудовищный чан всякую живую отдельность до полного растрепания, я часто вспоминаю секту «начало века». Мне кажется иногда, что не кучка фанатиков предлагает какому-то поэту-декаденту бросаться в чан царя-пьяницы, а целая огромная страна присягнула князю тьмы, и, в ожидании своего воскресения, предлагает светлому иностранцу (кто этот легендарный «пролетарий»?) броситься.

При иностранном сословии

Весной прошлого года, в эпоху борьбы Петроградского гарнизона с полицией, я приехал в родной город и был поражен идиллическим зрелищем: на всех перекрестках стояли жандармы, будто здесь ничего не знали о революции. Оказалось, что это милиционеры, испытывая потребность в какой-нибудь форме, оделись в жандармское.

Ныне у нас по городу разгуливают драгуны и гусары: красная гвардия оделась в эту живописную маскарадную форму.

В городе осадное положение. После девяти ни одного человека на улице: драгуны-жандармы палят из пулеметов – жуть! После девяти ни одного огонька, все окна по предписанию властей заставлены, завешены. Утром на рынок с корзинками, в платочках, чтобы казаться как можно проще, идут наши уездные дамы покупать провизию. Все помещики теперь собрались в город, уезд начисто выметен, в деревне коммуна; земля, сады, огороды, дома – все, как воздух и вода, натое.

Смотрю сейчас на Антошку-барышника, въезжает в город на телеге, подмигивает мне, я понимаю: у него под телегой подвешено запрещенное мясо. Навстречу ему едут на извозчике в маскарадных военных костюмах два мальчика, из карманов торчат горлышки бутылок со спиртом, в руках гармоники, на коленах принцесса.

Антошка весело смотрит на них, и я весело смотрю на Антошку, потому что нельзя же вечно без всяких антрактов зрить русскую трагедию. Антошке просто забавно разглядывать маскарад красногвардейцев, как нам забавно иногда поглядеть на танцующих в солнечном луче поденных комариков-мух. Антошка пересмотрел насквозь людей всех сословий и состояний: дворян и мещан, и купцов, знает всю подноготную жизни, открыл для себя ее вечный закон, – что такому человеку эти мальчики в мундирах, все равно, что нам мухи-поденки.

Спрашивает:

– А что нам при иностранном сословии лучше будет или хуже?

Отвечаю, в том смысле, что насчет вот этого (мяса под телегой), по-моему, хуже. Когда я говорю «насчет этого», он ударяет себя по ягодице:

– Филей?

– Да, – говорю, – насчет филея плохо, а порядок и закон какой-нибудь будет наверное.

Чуть заметная тень прошла по лицу его, потому что единственное «сословие», им не изученное, это сословие иностранное, – в этом единственном он теряется и не может решить, как пойдет дело с филеем при иностранном сословии.

Наша культура

В кожевенной лавочке встречаю одну старуху, разоренную Коробочку.

– Видели, – говорит, – полюбовались?

– Нет, – отвечаю, – не видал и не любовался.

– Очень жаль: плоды ваших рук.

Это она потому, что я слыву здесь как образованный человек и необыкновенный: прошлый год, например, своими руками обрабатывал трудовую норму на своем хуторе.

– Нет, – сказал я, – в чем другом, а в этом руки мои чисты.

– Почему же все собственники разграблены, а ваш дом стоит?

Я ее успокоил:

– Мне помог юродивый Степанушка.

Старушка успокоилась и простила мою образованность. Но все-таки я успел почувствовать за эти две-три минуты, что не гожусь я в стадо старой «божественной» правды так же, как я не гожусь в стадо правды земной.

Вот я возвращаюсь к себе на хутор и узнаю печальную новость: рожь мою выгребли комитетские и деньги не заплатили. Бог с ней, с рожью, но деньги… и Бог с ними, с деньгами даже.

– Но ведь вы же, – спрашиваю своих, – не говорили, что каждое зерно семян этой ржи прошло через мои пальцы и, расстегнув ворот, я сам косил ее.

– Знают, это все знают. Он, – говорят, – человек образованный, он себе достанет.

И тут это образование, столь всем ненавистное, какое тут образование! Это веяние культуры, иностранного, чего даже Антошка-барышник побаивается и произносит непременно с твердым знаком: культура.

Второй Адам

Прошлый год народ валил к моему дому за новостями и газетами, ныне вокруг моего дома проклятая черта, переступив которую, каждый станет буржуем.

Тогда я говорил им, что если всю землю, господскую и надельную, разделить по живым душам, то достанется всего по восьминнику, и все наше земледелие рухнет. Теперь все это исполнилось.

– Дважды два – четыре?

– А Бог ее знает…

Подождали, увидели; а что теперь происходит грабеж и бесчинство – это просто от отчаяния, и какое тут может помочь рассуждение, если отчаяние?

Слышу за оградой:

– А буржуи-то еще живут?

– Живут!

И по-матерному.

К вечеру ставни плотно закрываются, а то еще какой-нибудь бродяга или мальчишка ахнет в окно. Нет керосина, зажигается лампада с тройным фитилем. Лают собаки. Стучатся.

Беда!

Хуже чем, бывало, в путешествии по азиатской степи, где и тигры, и фаланги, и скорпионы, – там хитрости и оружие, тут ничего: человек-зверь страшнее всего.

– Кто там?

Робкие голоса:

– Мы, мы…

Пользуясь темнотой, пробрались ко мне мужики, у которых при переделе купленная земля отошла обществу: завтра им последний срок возвращения купчей, или нужно переписать крепости для себя, чтобы иметь доказательства владения.

Переписка всеобщая; я уверен, что нет ни одного владельца в крае, кто бы не создал себе документа.

Но это не они, те хозяйчики, которых так боится Ленин и, правда, которых русскому коммунизму нужно бояться как непобедимой силы.

Те, кто пришел ко мне с крепостями, – обыкновенные хозяйственные крестьяне, прикупившие к своему жалкому наделу немного земли, это – Адам, с ними старая адамова заповедь: в поте лица своего обрабатывай землю. С тех пор второй Адам был изгнан из рая с той же заповедью «в поте лица». Но второй Адам увидел, что земля вся занята и рук ему приложить не к чему: этот «беднейший крестьянин» объявил войну первому Адаму и победил. Но ведь он такой же Адам по природе своей, его главное дело – плодитися и множитися. Для коммуниста страшен не первый – забитый, разоренный, живущий ныне в мышиной норке Адам, а вот этот новый, торжествующий, жадный – второй.

Я вот очень удивился, что рассказал мне наш сельский батюшка: никогда на его памяти не было столько браков, как в этот мясоед. Пожалуй, число их равняется бракам, заключенным во все пережитые им мясоеды. А столь неслыханное стремление к размножению объясняет батюшка просто: они боятся, что выйдет какой-то декрет о брачной свободе, и спешат, пока не вышел новый закон, связать себя стальными узами прежнего, церковного брака.

Брак и голод – вечные спутники. Тут надо как-то посмотреть – на всего Адама с высоты и пожалеть, как смотрел и жалел Иоанн Златоуст, ему ли не хотелось держать род человеческий в чистоте, но что же делать, если всего Адама удержать невозможно, ничего тут не поделаешь, и Златоуст, чтобы спасти Адама от блудодеяния, говорит:

– Кийждый свою жену да имать.

А если жена, то и домик, и земля, и всякое обзаведение до тюлевых занавесок на окнах и чехлов на мебель.

Детский рай

Если бы не трагическая обстановка нашего города: немцы в двух переходах, объявленная диктатура Двух, голод, – сколько бы я написал из провинции чудных, забавных штук, каких во сне никогда не увидишь! Не утерплю все-таки, напишу о гениальном (опять, если бы не трагическая обстановка!) предприятии нашего комиссариата по народному образованию.

Вы знаете, конечно, что такое в провинции садик позади каждого дома, огороженный невыносимо мерзким забором с гвоздями от воров и кошек, с щелками для подглядывания к соседям, зачастую своим смертельным врагам. Я знаю один садик, где груша-тонковетка свешивается своей кроной в соседский, плоды падают туда, и вот из-за этих груш внуки Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича до сих пор никак не помирятся. И вот гениальная, простая, как яйцо Колумба, мысль: уничтожить перегородки и превратить все в один громадный, бесконечный общественный сад!