Цвет и крест - Михаил Пришвин

Вы знаете, конечно, что такое в провинции садик позади каждого дома, огороженный невыносимо мерзким забором с гвоздями от воров и кошек, с щелками для подглядывания к соседям, зачастую своим смертельным врагам. Я знаю один садик, где груша-тонковетка свешивается своей кроной в соседский, плоды падают туда, и вот из-за этих груш внуки Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича до сих пор никак не помирятся. И вот гениальная, простая, как яйцо Колумба, мысль: уничтожить перегородки и превратить все в один громадный, бесконечный общественный сад!

Я ничего не знал об этом предприятии, сидел в деревне, занимался огородом со своим мальчиком, которого только что удалось вырвать из ужасных городских условий жизни.

Как вдруг получается циркуляр:

§ 1. Летние каникулы отменяются. Занятия учащихся должны продолжаться, причем весной и летом они должны носить характер занятий на открытом воздухе.

В параграфе втором приводится список занятий:

1) Очистка советских садов от мусора, лишних деревьев, устройство дорожек, площадок для игр, посадка деревьев.

2) Устройство скверов.

3) Устройство бульваров.

4) Постройка павильонов и беседок, оградок для клумб, их окраска, украшение.

5) Гончарное дело.

6) Сапожное дело.

7) Кузнечно-слесарное.

8) Столярно-плотничье.

9) Переплетное.

И все на открытом воздухе!

В заключительных параграфах циркуляра говорится, что овощи со школьных огородов поступают в пользование училищ для изготовления завтраков беднейшим детям в период зимних занятий. И в самом конце приписано, что участие в названных работах обязательно для всех обучающихся в учебных заведениях, а также обязательно оно и для педагогов.

Против обыкновения размер штрафа в случае уклонения не указан, но мы так напуганы штрафами, что я немедленно заложил свою тележку и поехал в город узнавать, в чем тут дело.

В городе сразу понял я, откуда и как пошел циркуляр о принудительных летних детских работах. Все это вышло из мысли, гениальной в основе своей: разобрать все заборы с гвоздями, соединить все в один сад и ввести детей в сад, как в рай первых людей.

Устроив свою лошадь на постоялом дворе, я вошел в калитку садика и пошел прямо в другой – заборов уже не было! Разнообразие флоры вышло необыкновенное: то идешь – фруктовые деревья, яблони, груши, вишни, то вдруг, как обрежет, – елки или высокие старые липы и – чик! бузина, из которой какие-то сорванцы уже режут себе свистульки; иногда все оборвется, и место открывается совершенно дикое, с горой мусора, горшков, битых чайников.

Едва узнал я знаменитую старую тонковетку, из-за которой в постоянной вражде жили два поколения соседей. Здесь на лавочке я помечтал, покурил, посмеялся, вспоминая далекое время, когда сам, бывало, длинной рогулькой тряс те сучки, с которых груши падали к нам.

И вот опять ничего! Все стало общее, в июле все будут приходить сюда и трясти тонковетку.

Дойдя до дикого места, где лежал всякий хлам и целая гора битых чайников, я понял, что находился на задворках нашего известного купеческого трактира, и вошел в него напиться чайку. Тут знакомые мне с детства владельцы садиков, купцы и мещане, заседали за чаем, судили-рядили советскую власть.

Один из них говорил:

– Это подобно как в Библии Вавилонскую башню строили, и Господь смешал у людей языки, то есть понимать нужно, смешал рассудок с совестью.

Другой на это сказал:

– Совесть, – я так понимаю, Сергей Петрович, в этом случае и есть причина помешательства рассудка.

А Сергей Петрович ответил:

– Нет, Иван Сергеич, причина в расстройстве рассудка.

Третий купец присоединился к Ивану Сергеевичу:

– Причина Вавилонской башни, – сказал он, – есть не совесть, а рассудок. Я по себе знаю: ежели у меня совесть болит, я пью вино, день пью, другой, третий, и по истечении недели рассудок становится на свое место, а ежели, сохрани Бог, рассудок у человека помрачится, то совесть на свое место не возвращается.

На этом все и остановились: рассудок совесть поел – вот причина Вавилонской башни и смешения языков.

После этого общего рассуждения я спросил владельцев садиков, как мне быть теперь с мальчиком моим, которого нужно везти теперь в город из деревни для очистки от мусора новых садов. Усмехнулись купцы и сказали:

– Вы смотрели в текучую воду? Много воды протекает в одну минуту? Так и это все протечет в одну минуту. Ведь штраф не назначен?

– Кажется, пока нет.

– Ну, так сидите и ждите, когда протечет.

Передел

С того момента как пришлось расстаться с работником и взяться за черный труд, возвратилась радость земли в душу, встревоженную черной смутой. Радует высокая зацветающая рожь, и птицы по-прежнему поют хором: «Благословение Господне на вас!»

Который уж воз накладываем мы с помощником моим гимназистом, вывозим в поле, раскладываем геометрически правильно на пару кучки навоза. Время такое, что этому нашему делу никто из настоящих землеробов не удивляется. Мы работаем, а настоящие землеробы в это рабочее время навозницы и пахоты который уж день слоняются толпами в поисках новой земли. Каждый из этих бедных, смущенных людей боится упустить свою часть из дележа, ходят, делят и, проводя в дележах золотое время, не уверены, что они получают правильно.

С самого начала славного дела нашего – этого великого выметания предателей земли русской, мы в деле созидания новой жизни запаздываем. Помните, была Пасха – самое время организовать местную жизнь. Мы это время пропустили и потом, когда начался посев, хватились и начали устраивать волостные комитеты. То же получилось теперь и с комитетами земельными.

Время возить навоз, а народ не знает, куда его возить, как разделить эту освобождающуюся от прежнего владельческого способа хозяйства землю и куда обратиться за помощью.

Вот мы собираемся накладывать в телеги навоз, к нам подходит кучка крестьян, спрашивают совета. Дело у них вышло такое: сняли они, двадцать три человека, сто десятин земли, обзавелись в расчете на эту землю скотиной, лошадьми, повезли навоз, а другие в несметном числе пришли эту землю делить. Остановили возку навоза, пошли в волостной комитет, там сказали им, что арендные договоры теперь силу свою потеряли. Что же тут делать? И вот они эти уж самые хозяйственные дельные мужики-арендаторы ходят, слоняются без дела в поисках закона. Одни ищут закон, другие – новую землю, и так они бродят как некрасовские мужики в поисках счастья.

– Прошение, друзья-товарищи, скорей надо писать прошение. Вот закон, писать так и так, пишите, несите прошение.

– Прошение, прошение! Вот это верно, вот нашли голову.

– Пишите!

– Мы неграмотные: сделайте Божью милость, напишите…

– А вы отвезете навоз?

– Навоз? – Давай кобылу!

И закипела у них работа навозная, как закипела!..

А я снова у письменного стола и по-прежнему ломаю голову, как бы этим бедным людям помочь. Смущен я думой, и птицы мои больше не поют свое: «Благословенье Божье на вас!»

Почему не поют птицы «Благословение» я понимаю: Хозяин земли тоже ломает себе голову и делит, переделывая все на мельчайшие части, делит, зачеркивая план, вновь чертит и вновь зачеркивает, создавая большую картину новой земли.

Бедняки земные думают, что сами делят и что в этом конец и начало, и все в том – по скольку саженей достанется священной и обетованной земли (чернозема) на живую душу. И солдатки, обиженные и ничего не понимающие, пишут письма мужам на войну: «Тебя, Иван, тебя, Петр, тебя, Семен, мужики обделили, спешите сюда землю делить».

Прошение мое изготовлено, готово – очень довольны. Благодарят, я тоже благодарю и беру в руки свои кобылу.

В саду

Любящей рукой выращен сад. Старички видели в нем подобие рая. Теперь этот сад не метен, ветви зарастают волчками, стволы не обмазаны, под корнями земля не раскопана.

Меня мучает мысль, что любимый сад погибает в то самое время, когда исполняются заветные думы и «мое» в этом саду становится нашим, общим: сад признается народной собственностью. Я мог только я мечтать об этом, и вот они объявили, что сад общий. И что же случилось? Сад погибает, а слова про общее благо похожи на шкурки чумных издохших собак на проезжей дороге, никому больше не нужные, пустые слова.

Я знаю, как будет: в сад пригонят скот, траву собьют, сучья поломают. На зеленые яблоки набросятся дети и до осени будут трепать ветви. А зимой кто-то первый придет и срежет на топку старую яблоню, соседу станет завидно, он срежет себе, и все с этим садом будет покончено.

К этим людям, полудиким, я прошлый год прилетел черным вороном и каркал им зловеще: я знал их хорошо с колыбели. Едва-едва тогда вырвался, чуть не убили. Ныне с почтением кланяются: