Генерал и его армия - Г Владимов

- Что еще? - спросил генерал Нефедова.

- Все, как будто...

- Совсем никакого желания?

Нефедов повел худым плечом и, вертя в пальцах пустую стопку, сказал смущенно:

- Ну, если вы спрашиваете, товарищ командующий... Я бы не хотел, чтобы из-за меня кого-то расстреляли. Я же понимаю, кабель у него на вес золота, и все требуют: "Дай километр! Дай полтора!" Хотел сэкономить человек. А этот, может, и не замкнет сразу, две недели послужит, а там переправа будет, по ней проложат...

- Ладно, - перебил генерал, насупясь. И было не понять, возражает он или обещает никого не наказывать.

Явился Шестериков, и генерал, поворотясь, уставился на него вопросительно.

- Погрузили кабель, - сказал Шестериков. - Давно, оказывается, погрузили.

- Когда "давно"?

- Два часа, говорят, как отправили. Ну, может, машина застряла...

- И что же он, не знает, что делать? - спросил генерал, опять впадая в сильнейшее раздражение. - Пусть на другой машине протрясется и эту вытаскивает, если вправду она застряла. Или перегружает.

- Так и обещал, - сказал Шестериков, отчего-то вздыхая. - Через два часа будет сделано.

Оба понимали, что кабелем этим только и занялись после особого приказания, и эти два часа начальник снабжения связи взял себе авансом. Черт, подумал генерал, все какое-нибудь вранье. Не получается без вранья воевать.

- Ты сам-то откуда, Нефедов? - спросил он, берясь опять за фляжку.

- Ленинградец.

- В институте там учился?

- В университете. На филологическом. Со второго курса ушел.

Он не добавил - "добровольцем", и это генералу понранилось.

- Фиологический - знаю, - объявил генерал. - Это где стихи учат писать. Счастливый ты человек, лейтенант!

- Почему счастливый?

- Ну... Есть у тебя профессия послевоенная. А у меня - нету.

- Но вы же... генерал.

- И что из этого? Генерал воевать должен. А что я после войны делать буду - не представляю... Я - человек поля. Поля боя. Научил бы ты меня стишки кропать. Тоже, небось, писал?

- Немножко...

- "Жди меня, и я вернусь, - продекламировал генерал. - Только очень жди..." Как там дальше? "Жди меня, и я вернусь - всем чертям назло!"

- "Смертям", - поправил Нефедов.

- Любишь эти стихи?

- Нравятся, - сказал Нефедов, слегка заалев.

- И мне тоже. Хотя "смертям" - это хуже. С чертями-то шутить можно, а вот со смертями - лучше не надо. Он потому такой уверенный, Симонов этот, что не побывал у нас на плацдарме. Которого еще нет, но будет. Вот ты можешь так уверенно сказать: вернусь непременно, ждите?

Помня о своем решении, генерал чувствовал себя вправе так спрашивать и спрашивал он себя самого. Нефедов, не отвечая ему, заметил:

- Нет, он много по фронтам ездит, в отличие от других.

- По фронтам ездить - еще не воевать... А в отличие - от кого?

- Ну, вот... Луговского хотя бы...

- Володьку - знаю, - объявил генерал, мотнув головою. - Он у меня в гарнизоне выступал в тридцать девятом. И потом мы с ним пили. Вдвоем, представь себе. Ну, еще адъютант мой был, но быстро под стол уполз. А Володька - молодец. Всю ночь мне стихи читал. Одному.

И прочел, дирижируя фляжкой в одной руке и стопкой - в другой:

Так начинается Песня о ветре,

О ветре, обутом в солдатские гетры,

О гетрах, бредущих дорогой войны,

О войнах, которым стихи не нужны...

Звенит эта Песня, ногам помогая

Идти по степи по следам Улагая...

Он умолк, опустив голову, и было похоже, что сейчас заплачет.

- А дальше забыл... Пили же всю ночь. Как собаки.

- Что же с ним случилось? - спросил Нефедов. - Я слышал, его к нам не вытянуть, чтоб стихи почитал. На сто километров к фронту не приближается...

- На пятьсот - не хочешь? В Ташкенте окопался. Или - в Алма-Ате. Генерал и сам точно бы впервые задумался, что случилось с поэтом, таким мужественно-красивым и так звонко воспевшим мужество, доблесть, воинскую честь. Такой неодолимый ужас вселили в него первые московские бомбежки? Или война оказалась совсем не такой, как он ее представлял себе, вдохновляясь собственными стихами? Все же юноша задал вопрос и ждал на него ответа, и генерал ответил: - Знаешь, Нефедов, нам его не надо судить. Вот я - куда только не совался. А что хорошего? Перед дождем все болячки ноют. И главное, все - по глупости. А если разобраться, так тоже со страху. Сам себе боялся признаться, что страшно мне. Мы же с тобой оба этого боимся, верно? А он не побоялся. Так и заявил: "Страшно мне. Я наперед знаю: меня там обязательно убьют..." Ну, и Бог с ним, незачем ему сюда ехать, пусть лучше сидит и пишет. - И, спохватившись, вспомнив, что произносит за другого то, чего тот, возможно, и не говорил, он разлил по стопкам и переменил тему: Кто же у тебя там остался, в Ленинграде?

- Никого. Мать успела с заводом эвакуироваться - еще до блокады, а отец тоже воюет. На Втором Белорусском.

- А девушка?

Нефедов стал медленно и красиво розоветь.

- Что девушка, товарищ командующий?

- Она успела?

- Да, только в другой город. За Волгой.

- Адрес ее - тоже оставил?

По заведенному порядку люди из группы захвата не брали с собою никаких документов, ни даже "смертных медальонов", все сдавалось отряжавшему их офицеру.

Нефедов молча кивнул, еще гуще краснея.

- Как зовут ее? - спросил генерал легко, не слишком интересуясь ответом.

Нефедов, опустив глаза, сказал с усилием:

- Разрешите, товарищ командующий, на этот вопрос не отвечать.

- Пожалуйста, - сказал генерал удивленно. - Хороший ты парень, Нефедов.

Ему почудилась там какая-то сложная драма, с размолвками, примирениями и кратким прощанием, которое, наверно, не обещало обязательной встречи, если останутся живы. У таких, как этот Нефедов, чистых, слишком густо краснеющих, слишком много души уделяющих своим девушкам, которые наверняка того не стоят, всегда с ними нелады. И никакая война, наверно, таких не переделает.

- Если с тобой там что случится, не дай Бог, - спросил генерал, награды кому переслать - ей или матери?

Нефедов опять быстро, по-птичьи, повернул голову и посмотрел в глаза.

- Я все написал, товарищ командующий. Награды - матери. А ей - пусть просто напишут.

- Ей напишут, - пообещал генерал, испытывая глухое мстительное чувство к той, неназванной. - Я сам напишу.

Нефедов от этого еще сильнее смутился и ответил, кашлянув:

- Спасибо...

- На здоровье, - генерал поднял стопку. - И чего это мы с тобой раскаркались? Верней - я. Ничего не должно случиться. Давай - на посошок, тебе тоже отдохнуть не мешает. Ты из счастливых, Нефедов, так что все обойдется. Еще золотую звезду нацепишь, девушка за тобой убегается.

Нефедов, со стопкой в руке, почтительно кивнул.

В посошке принял участие и Шестериков, но отчего-то избегая глядеть на юношу. И каким-то сверхчутьем, пробившимся даже в захмелевшем мозгу, генерал понял, отчего он не смотрит. Он тоже знал, что таким, как этот Нефедов, честнягам и романтикам, войны не пережить, и вот пришло время этому подтвердиться. "Может, отставить его? Другого кого назначить, постарше?" подумалось на миг, но он воспротивился этой мысли. Войну и вытягивали эти девятнадцатилетние, эта прекрасная молодость, так внезапно для него вставшая на ноги и так охотно подставившая хрупкие свои плечи, и никем, никем этих мальчишек было не заменить. Лучше всего это солдаты понимали: сорокалетние отцы семейств, относясь к ним по-отечески добродушно, даже порой и насмешливо, слушались, однако, беспрекословно. Когда-нибудь скажут, напишут: эту войну не генералы выиграли, а мальчишка-лейтенант, Ванька-взводный. Вся иерархия страха, составлявшая суть управления войсками, опиралась в конце концов на него, единственного командира, который мог бояться противника больше, нежели начальства. Верховный давил на командующего фронтом, тот - на командарма, командарм - на комдива, далее устрашали нижестоящего командиры полка, батальона, роты, а на нижней ступеньке этой лестницы стоял тот, кому устрашать уже было некого, кроме своих пятнадцати-двадцати солдат, и кто ничем не мог заслужить привилегии - не идти в бой вместе с ними. "Так что же, - спросил себя генерал, - одного Ваньку-взводного отставить и такого же послать? Нет, войну не обманешь, что одному суждено, то и другому..."