«Русские идут!» Почему боятся России? - Лев Вершинин

Идущие на смерть

15 января 1747 года Сенат издал очередной Указ, вновь, и уже с крайней настойчивостью, требуя усмирить чукч «военною оружейною рукою». На сей раз про «ласково, без насилия» не было даже оговорок. Не знаю, успел ли Дмитрий Иванович ознакомиться с документом, – скорее нет, чем да, путь от брегов Невы до Охотского моря был не близок, – но особых вариантов у него не было. В долгую ночь до Анадырска дошли слухи, что в тундре объявился новый шаман-умилык по имени Тавыль, – «Кивающий Головой», – и что этот молодой да ранний подговаривает «настоящих» совершить большой набег на селения юкагиров, а то и на острог. Садиться в осаду означало потерять инициативу и уронить только-только воссозданный авторитет русской власти. Плюс к тому, получив харизматического лидера «чукоч», а с ним и новую войну на годы, чего никак не хотелось. И Павлуцкий, несмотря на то, что продовольствия не хватало, готовил на конец апреля упредительный поход в тундру, чтобы расставить всех слоников по полочкам. Однако не пришлось. 12 марта в Анадырск примчались расхристанные коряки с вестью о том, что люди Тавыля, числом до сотни, пару часов тому угнали у них семь оленьих табунов, в том числе четыре казенных, убили троих и увели с собой восемь человек. Притом помянув, что «Казак-Морж стал стар, рыбу не ловит, быть ему на аркане у Кивающего».

Это был вызов. Оленей, безусловно, надлежало вернуть, но после таких слов посылать кого-то в погоню, сам оставшись в Анадырске, Павлуцкий не мог: завтра же вся тундра стала бы судачить о том, что он и в самом деле «рыбу не ловит». А следовало спешить, и потому, приказав сотнику Алексею Катковскому, поставив на лыжи всех, кто может идти (таковых набралось 202 штыка), идти следом, сам с отрядом в 97 бойцов, – сколько уместилось в упряжки, для которых доставало оленей, – начал погоню. Спустя двое суток, утром 14 марта, близ устья реки Орловой, Дмитрий Иванович нагнал уходящие табуны, – но чукч было впятеро больше, чем сообщали коряки. Они стояли на невысокой сопке, позже названной Майорской. И Тавыль тоже был там.

Молодой умилык оказался куда умнее, чем можно было предполагать. В сказаниях чукч сказано, что воины его шли к месту сбора «тихо, как нерпа плывет, по горсти, по горсти, а потом в снег зарывались молча, молча… Ждали». Можно (или даже нужно) было остановиться. Или даже слегка отойти – людям Катковского, по всем расчетам, вот-вот следовало появиться. Некоторые это и предлагали. Однако сотник Лев Кривошеин рассуждал иначе: по его мнению, атаковать «настоящих» следовало немедленно, с ходу, пока они «стоят полным скопищем» и не рассыпались по округе. С ним согласился и Павлуцкий. Связать противника боем, удержав его до подхода лыжников, означало, с появлением подмоги, погасить восходящую звезду Тавыля, а это оправдывало риск. Думаю, майор помнил о судьбе Шестакова, но там был совсем иной случай: Афанасий Федотович на Енгаче не имел никаких шансов на успех, здесь же достаточно было продержать час, максимум два. А в своих людей Дмитрий Иванович верил. Но в своих людей верил и Тавыль. Тем более, – такого тундра еще не видывала, – в его ополчении был и женский отряд, возглавляемый его женой, звавшейся Девушка-Топор, и прекрасные дамы подбадривали воинов вовсю, «обещая убить больше врагов, чем робкие, и тем опозорить робких».

Короче, вышло примерно так, как спустя 132 года с небольшим при Изанзлване: «настоящие», выдержав первый залп, не позволили «таньги» перезарядить ружья. К тому же сверху вниз атаковать легче, чем снизу вверх, а чукчи стояли на холме. Согласно отчету тех, кому довелось выжить, «пошли неприятели чюкчи на копьях, также и они насупротив их, неприятелей чюкоч, пошли на копьях же и бились с ними не малое время… Друг у друга копья отнимали, а протчие служилые, у которых отбиты были ружья, оборонялись и ножами». Потери сразу оказались немалы, но смять русских воинам «Кивающего» все же не удалось: изрядно поредевшие анадырцы укрылись в «крепостице» из нарт и заняли глухую оборону. Теперь, в свою очередь, отступать, не теряя лица, не мог позволить себе Тавыль. А о дальнейшем рассказывают по-разному.

Генерал-отец ему отпуск дал…

В чукотских сказаниях сладострастно смакуются самые изысканные версии. В одном варианте, «седого таньги, попав стрелой в глаз, схватили. Развели огонь, жарят его у огня, хорошо изжаренное мясо срезывали ломтиками и жарят снова. Умер». В другом, еще более утонченном, «раздели начальника нагим, надели на голову ему ремень, достали чикиль, привязали, заставили бегать по снегу кругом, дергают за чикиль, бегает. Дерг, дерг – пенис только болтается справа налево. Бегает, бегает. Положили его на землю. Стали пороть его колотушками из оленьего рога. Пробили всю задницу. Подняли, опять бегает на чикиле, глаза выкатываются, язык вывесился изо рта, достал до сосцов, хлопает взад и вперед по груди; сопит – хи, хи, хи – при каждом шаге плюет кровью. Загоняли до смерти на чикиле». Очень, наверное, им хотелось, чтобы так и было. Фантазировали. Со слов же пленного чукчи, видевшего все случившееся своими глазами, получается, что «прыгал; прыгнул раз через санки, двух парней убил, прыгнул обратно. Прыгнул другой раз, пять парней убил, обратно прыгнул. Стрел, копий не боялся совсем, твердую рубаху имел. На третий прыгнул, двух парней опять убил, а назад прыгнуть не успел; арканами взяли, повалили, стали душить; тут он сам открыл железный нагрудник и от копья кончилось дело». Это, думаю, похоже на правду, а скорее всего, правда и есть. «Тогда закричал Кивающий Головой, обрадовался, вперед велел бежать», и от полного уничтожения остатки отряда, – пало уже 40 казаков и 11 коряков, а 13 казаков и 15 коряков от ран не могли держать оружие, – спасло лишь появление лыжников Катковского. Завидев на горизонте черные точки, чукчи, не вступая в бой, «ушли на побег», оставив на поле боя много более сотни своих, в том числе порубленного в куски Тавыля, но – победителями. Угоняя оленей и унося с собой несколько десятков ружей, пушку, знамя и, главное, голову ненавистного «Якуни». Гнаться за ними Катковский, несмотря на просьбы служилых, просто не смог: не хватало гужевых оленей.

Много позже, в далеком 1870-м, некий чукотский старичок, шаман Амрврыйоргын, в знак особой дружбы подарит колымскому исправнику барону Гергарду Майделю самое ценное, чем гордился его род, – кольчугу «Казака-Моржа», доставшуюся ему то ли от деда, то ли от прадеда, бившегося у Ореховой. А истерзанное ударами копий тело Дмитрия Ивановича, доставленное в Анадырь, залитое воском и до ноябрьских морозов пролежавшее в леднике под оружейным амбаром, спустя ровно год, в марте 1748 года, упокоилось в крипте церкви Якутского Спасского монастыря, где пребывает и поныне.

Все как у Стивенсона.

Домой вернулся моряк, домой вернулся он с моря, и охотник вернулся с холмов…

Глава XXIV. СЕВЕРНАЯ СТОЛЕТНЯЯ (6)

Вставай, страна огромная!

Итогом побоища на Ореховой стало многое и для многих.

Очень туго пришлось юкагирам. «Последствия смерти Павлуцкого были гибельны для чуванцев, селившихся в то время преимущественно около старого Анадырского острога», – отметил тот самый Гергард Майдель, колымский исправник и владелец майорской кольчуги, в записке на имя якутского губернатора, – «набеги чукоч повторялись ежегодно, чуванцы не успели соединиться и защищаться общими силами; в течение немногих лет почти весь народ был истреблен, незначительные же остатки его убежали в хребты к корякам и, живя между ними, приняли их обычаи и наречие».

В марте 1754 года, на реке Налуче близ острога, 500 чукчей почти окончательно решили «юкагирский вопрос», уничтожив двадцать пять «больших семей», – на тот момент более половины вадулов, – от полного отчаяния решивших защищаться без русских, которые не успевали, в том числе и Тыначина Перебякина, последнего верховного вождя. Больше не избирали. Спустя два года, в 1756-м, решив доделать недоделанное, 200 чукчей, не особо скрываясь, смахнули с лица земли одулов, бежавших поближе к Анадырску, а две сотни служилых, посланные отбить хотя бы пленников, вернулись ни с чем, после чего десяток чудом уцелевших юкагирских женщин переселились в острог. Подобное повторялось еще раза два, размахом поменьше. Всех, конечно, не убили, но уведенные в плен вскоре слились с «настоящими», а немногие, сумевшие убежать, если не с коряками, как указывает Герганд Людвигович, то с русскими. Одулов, а особенно вадулов как таковых осталась жалкая кучка, сама не верившая, что выживет.

Но юкагиры юкагирами, а в Петербурге тоже огорчились не по-детски. Во-первых, обидно, а во-вторых, чего и следовало ожидать, сразу после Ореховой передумали насчет подданства коряки. Так что, первой реакцией было однозначное: «всех безо всякого милосердия побить и вовсе искоренить». Если Павлуцкому приходилось клянчить деньги по копейке, то теперь сразу нашлось все. К Анадырю форсированным маршем шли войска, по тем местам, очень солидные, прекрасно снабженные и обмундированные, под общим руководством поручика Якутского полка Семена Кекерова, определенного временно исполнять обязанности главы Анадырской партии, – как вскоре выяснилось, вполне орлом. Около двух лет он месяцами пропадал в тундре, оставляя Анадырск на попечение зама, прапорщика Петра Ковалева, тоже парня дельного и смелого, стремясь привести в норму не чукчей (о том даже не думали), но хотя бы коряков.