«Русские идут!» Почему боятся России? - Лев Вершинин

В такой ситуации ни о каких ответных действиях думать не приходилось, слава богу еще, что «настоящие», огорченные потерями, ушли в себя, никаких активных действий не предпринимая, и на «чукотском фронте», как позже на Шипке, все стало спокойно. Можно было хоть сколько-то перевести дух. И капитан не теряет времени зря. Узнав о случившемся с Шестаковым, он, еще пребывая в Нежнеколымске, рассылает по краю депеши, извещая все гарнизоны, что принимает командование на себя. Несколько капралов, требующих подтверждений из Якутска, на пару дней садятся под арест, а в Якутск, Охотск и прочие населенные пункты уходит приказ: всем войскам сосредоточиться в Анадырске, а прибыв в острог сам, лично готовит служилых к предстоящему походу на «немирных чукоч». Старт которому и был дан в марте следующего, 1731 года, и силы в поле вышли немалые: 215 солдат и казаков, 160 коряков, 1 саха и 60 юкагиров – всего 436 штыков. Чукчи, впрочем, получая информацию от «подсыльщиков», тоже готовились неслабо, собрав, в конце концов, совершенно невиданное, даже сказителей удивлявшее войско – более трех тысяч воинов. Причем, судя по телам «зубатых» людей, – «на губе дыры, в них вставлены зубы, из моржовых зубов вырезанные» (то есть азиатских эскимосов, которых умилыки брали только в самые большие походы), можно предполагать, что русским дала бой вся тундра.

Тем не менее Павлуцкий двинулся навстречу, по пути довольно жестко зачищая местность, тем самым провоцируя врага атаковать. «И 9 маия, – скрупулезно отмечал он в дневнике, – дошед до первой сидячих около того моря чюкоч юрты, в коей бывших чюкоч побили… Усмотрели от того места в недальнем разстоянии… сидячих одна юрта и бывших в ней чюкоч побили… И дошед до их чюкоцкого острожку… и в том остроге было юрт до осьми, кои разорили и сожгли». Далее, в трех, – одно за другим, с небольшими перерывами, – сражениях атаковавшие таки чукчи были разгромлены. По сообщениям свидетелей и сказителей, – в данном случае, вполне совпадающим, – «тела храбрых скрыли собой землю, тела сильных скрыли собой тела храбрых, и мало кто ушел домой, проверить своих оленей». После третьей битвы остатки ополчения рассыпались. Потери Павлуцкого по итогам кампании оказались минимальны: 3 русских, 5 коряков, 1 юкагир и 1 саха, точное же число павших чукч неведомо (не меньше 802 и не больше 1452 воинов, не считая 162 пленных). Освободили из рабства более сорока коряков, пару русских, вернули более 40 000 «казенных» оленей и, сверх того, все ружья и доспехи, захваченные «настоящими» на Егаче, в том числе личные вещи Шестакова. Афанасий Федотович теперь мог спать спокойно, а Дмитрий Иванович получил возможность передохнуть.

Большая перемена

Реакцию края на случившееся трудно переоценить. Такого разгрома и таких жертв в стойбищах «настоящих» не помнили ни самые старые старики, ни самые придумчивые сказители. Коряки толпами сбегали в Анадырск присягать, осмелевшие юкагиры «близ чукоцких пределов оленей гонять начали», и только мудрый командующий, реалист и прагматик, не обольщаясь, писал в начале февраля, извещая Тобольскую канцелярию о положении дел, что «привести чукоч в подданство невозможно». Он знал противника. Он аттестовал его по высшему рангу: «Народ сильный, рослый, смелый, плечистый, крепкого сложения, рассудительный, справедливый, воинственный, любящий свободу и не терпящий обмана, мстительный, а во время войны, будучи в опасном положении, себя убивают. Стреляют из луков и бросают камни, но не очень искусно». И он все понимал. Однако долгая ночь с 1731 на 1732 год прошла без эксцессов, «настоящие» затаились в снегах, и весной, как только начало рассветать, Павлуцкий окончательно подытожил сделанное, «приведя в доброе разумение» последние корякские роды, пытавшиеся уклониться от выплаты дани. Однако хотя и приложил все усилия, так и не сумев отыскать ни одного чукотского стойбища: «настоящие» зализывали раны, и это дало капитану возможность заняться одновременно (его хватало), – и очень успешно, – множеством иных дел. Важных и нужных, от реставрации укреплений Анадырска до похода «Святого Гавриила», экипаж которого, как известно, открыл Аляску (увы, большинство его чертежей, как и бумаги Шестакова, были украдены Делинем).

Отдадим должное и властям. Как всегда, дождь поощрений обрушился на непричастных, в основном в Якутске. Но, – пусть и не без протекции Ивана Кириллова, не утратившего интереса к делам северо-востока, – награда нашла и героя: в 1733-м капитан Павлуцкий был произведен в майоры и получил лестное, сулящее карьерный рывок назначение на Камчатку, куда и отбыл, оставив Анадырск на попечение своего выдвиженца, сотника Шипицына, которому вполне доверял. К этому времени, правда, чукочи, слегка придя в себя, вновь показали характер, угнав из-под самого Анадырска большое стадо «казенных» оленей, но ни к чему серьезному они готовы не были, от воинских команд, даже самых небольших и слабосильных, прятались. В связи с чем новоиспеченный майор имел все основания полагать, что, как писал он, «Василия знаю, надежен, сметлив и дело в руках удержит…»

Глава XXII. СЕВЕРНАЯ СТОЛЕТНЯЯ (4)

На краю Ойкумены

Не знаю, обрадовало ли победителя новое назначение, но, полагаю, что да. Направление на Камчатку именным Указом императрицы от 21 мая 1733 года с предоставлением почти диктаторским полномочий было лестным и перспективным. Хотя и очень сложным…

Даже на фоне других сибирских окраин Империи, еще только на треть освоенный полуостров выделялся беспределом местной администрации, и Дмитрию Ивановичу первым делом предстояло разобраться в причинах т. н. «Харчинского бунта» (крещеный корякский князец Харуча ака Федя Харчин незадолго до того взял и сжег дотла сильный Нижнекамчатский острог). Как правило, в таких случаях власти не особо разбирались: мятежников давили без пощады и сообщали по инстанциям о полном порядке. Однако на сей раз случай был особый. Москва, слезам «ни в чем не винного» камчатского руководства не поверив, послала на ревизию майора Василия Мерлина, однако тот, хотя и прекрасный следователь, сладить с круговой порукой не сумел. Павлуцкий, однако, справился. Вернее, справился Мерлин. Воспрявший при новом шефе духом, Василий Нилыч, проведя серию допросов на местах и проигнорировав несколько выгодных предложений от уважаемых людей, «по всей совести» выявил: виной всему не «измена», а самое элементарное скотство «острожных» казаков, грабивших, а с перепою и бивших князца со свитой. Не обошлось и без незаконных поборов, коим всяко потворствовал сплоченный кружок местных начальничков, главным образом уроженцев Якутска, за многие годы подмявших край под себя, а всех несогласных, хотя бы и присланных Петербургом, выжимавших прочь.

Обо всем этом в Петербург не раз доносили незаинтересованные свидетели, в частности, участники Второй Камчатской, и власти пытались принимать меры, но две ревизии, якутская и иркутская, окончились пшиком. Круговая порука, скрепленная родством, свойством и кумовством, делала свое дело, а красивые шкурки в немалом числе подводили черту. С новым «оком государевым», однако, шутить не приходилось. «Подносов» он не то что не брал, но мог за такое и выпороть, не глядя на дворянский чин (что пару раз и случилось), а Мерлин, ко всему, был еще и не из «якуцких», и в итоге, – нечастый случай для тогдашней Сибири, – «инородные» бунтовщики были оправданы или наказаны относительно мягко, обидчики получили на всю полагавшуюся катушку, а майор Мерлин, проверенный в деле, стал для Дмитрия Ивановича ближним человеком и шесть лет помогал ему организовывать на Камчатке нормальную жизнь. Вполне, между прочим, успешно, несмотря на необходимость как-то присматривать и за Анадырском. Общими силами, пригласив с берегов Лены переселенцев, оплатив им переезд и оказав помощь в обустройстве, заложили на полуострове основы земледелия, бесплатно («для восхищения») выделяя семена «инородцам». А заодно подтолкнули прогресс и в смысле скотоводства: видя, что ительмены (камчадалы) с интересом присматриваются к коровам, Дмитрий Иванович за свой счет приобрел пару буренок с бычком и подарил их вверенному его заботам населению.

Новое назначение

Все это возымело должный эффект. Во всяком случае, именно к Павлуцкому однажды обратился сильный ительменский князец, некий Шкенюга, с просьбой растолковать Священное Писание. Дескать, никому, кроме тебя, не верю. И майор, не пожалев времени, растолковывал, став затем крестным отцом «тойона» и его братьев, добившись тем самым того, чего никак не могли добиться миссионеры. Но, правда, рассорившись с «батьками», которые на Камчатке были буйны, злобны, «в Писании не тверды» и крепко пили. Успехи его были замечены (в этом, Дмитрию Ивановичу, надо сказать, всегда везло) сибирским губернатором Алексеем Плещеевым, по представлению которого (в Петербурге майором тоже были довольны), Сенат утвердил Павлуцкого на пост якутского воеводы, – и в августе 1739 года тот, оставив дела на сменщика, а еще больше на Василия Мерлина, покидает Камчатку. Для провинциала, да еще перевалившего на вторую половину пятого десятка (солидный по тогдашним меркам возраст), это повышение – практически венец карьеры, выше уже идет номенклатура столицы, а до царя далеко. Но сил еще много, и Дмитрий Иванович, прибыв на место, плотно включился в работу, совершенно не обращая внимания на странную суету, отголоски которой нет-нет да и доносились до него.