История моей жизни. Записки пойменного жителя - Иван Яковлевич Юров

16 копеек, на которую мы могли делать выписку только раз в месяц, полагалось 5 копеек в день на чай. На эти чаевые деньги мы могли в тот же день заказать себе что-нибудь из дозволенного правилами. В тот день мы, крестьяне, заказали себе по фунту ситного, который стоил как раз 5 копеек. Не знаю, что заказывали себе воры, но вечером, когда мы расположились пить чай, нам принесли на 10 человек ситного и на 10 человек махорки, спичек и бумаги. По-видимому, проголодавшись, воры стали говорить, что они тоже заказывали ситный, и у нас разгорелся спор. Во главе воров выступал Юдин, сидевший за столом напротив меня. От имени мужиков приходилось говорить больше мне. Мы долго спорили, наконец, я решил положить этому конец и раздал ситный своей группе.

Юдин, возмущенный такой дерзостью «гостя» (они так называли нас, краткосрочников, о себе же говорили, что «тюрьма — наш дом»), схватил чайник с кипятком и вскочил на ноги, угрожая ударить меня этим чайником. Я знал, что он мог это сделать, и знал, что в случае свалки моя мужицкая группа спасует, но решил действовать «на психологию». Хотя я не был храбрецом, но, обладая внушительной фигурой и здоровой глоткой, мог создать некоторое впечатление силы. Вскочив также со скамьи и схватив второй чайник, я закричал свирепее Юдина, так закричал, что из соседнего корпуса прибежал старший надзиратель. На его вопрос я рассказал, в чем дело. А пока я говорил с надзирателем, мы оба успокоились. Надзиратель погрозил пальцем и ушел.

Надо заметить, что с ворами надзиратели обращались иначе, чем с мужиками, воров они побаивались и избегали заслуживать их нерасположение. И не без основания: незадолго перед тем воры одному придирчивому надзирателю сунули перо (нож) в бок.

После этой стычки я ночью почти не спал, ожидая, что воры учинят надо мной расправу, а то и устроят «крышку», что на их языке означало задушить подушкой или чем-нибудь в этом роде во время сна. Но обошлось благополучно. Наоборот, с этого дня Юдин стал относиться ко мне лучше, с некоторым даже уважением.

После освобождения из тюрьмы он за 150 верст пришел к нам в деревню, чтобы повидаться со мной. Пришел в трескучий мороз, а одежонка была плохонькая, полученная от патроната при выходе из тюрьмы. Мне он тогда предлагал: хочешь, Юров, я тебе товару навезу? Нет, говорю, ко мне ты можешь бывать, но только без товару.

Недели через две приносит мне письмо мужик из деревни Ларинской Микола Зименок и говорит: «Юров, это письмо велел тебе передать какой-то купеч. Он едет на перегонных из Тарногского городка в Кичменгский городок[240], там был на ярманге и опять едет на ярмангу. Одежа на нем вся суконная, ани[241] блестит, а толуп какой, дак я таких и не видал — ну, купеч да и все». Прочитав письмо, я и сам был удивлен тем, как быстро Юдин экипировался, а Микола Зименок ни за что не хотел мне верить, что это проехал не «купеч», а вор.

А Юдин мне писал, что если бы он наперед не был уверен, что я не приму, то мог бы теперь подарить мне кое-что ценное. Больше мы с ним не встречались.

Мои тогдашние взгляды

Мое политическое развитие было в то время очень невелико. Я читал речи членов Думы, но во многом не разбирался. Правда, я хорощо знал, что черносотенцы, или, как они себя называли, члены Союза истинно-русских людей, во главе с Пуришкевичем, Марковым, Бобринским — злейшие враги трудящихся. Речи же некоторых кадетских депутатов — Родичева, Петрункевича, Шингарева — мне иногда нравились, если они были направлены против царя, хотя я и знал, что эта партия — помещичья. Дальше шли октябристы, прогрессисты, трудовики. Речи последних мне нравились больше всех.

Но уже тогда я понимал, что ничего хорошего для рабочих и крестьян Дума сделать не может, что только революция может свергнуть царя, отобрать землю у помещиков и т. д. И я знал, что революцию подготовляют социал-демократы, социалисты-революционеры и анархисты. Об анархистах я знал только то, что они против всякой власти. Но я не мог себе представить, как без власти могут наладить взаимоотношения разные отрасли хозяйства — заводы, фабрики, железные дороги, сельскохозяйственные объединения. Не мог я также поверить в то, что если перестанут людей судить и сажать в тюрьмы, то они сразу переродятся, что среди них совсем исчезнут люди с дурными наклонностями, люди, вредные для общества. А видные анархисты делали ставку именно на это и поэтому призывали разрушить существующую власть и противиться установлению какой-либо другой. Так я их, по крайней мере, понимал.

Об эсерах я имел такое представление, что они идут к той же цели, что и социал-демократы, но только иным путем, иными средствами: если вторые хотят свергнуть иго эксплуататоров при помощи просвещения трудящихся масс, с наименьшим кровопролитием и жертвами, то первые для скорейшего достижения цели не останавливались перед кровопролитием. Поэтому я тяготел больше к социал-демократам, хотя это не мешало мне преклоняться перед бесстрашием террористов и приветствовать их беспощадные расправы со злейшими врагами народа.

Я знал и тогда, что социал-демократы разделяются на большевиков и меньшевиков, но не знал, какая между ними разница, и полагал, что она, по-видимому, невелика, поскольку те и другие называют себя социал-демократами. О Ленине я в то время не слыхал. Впервые я услышал о нем, будучи в плену, когда он ехал через Германию в Россию, об этом немецкие газеты тогда писали.

К этому времени, до войны с Германией, я читал кое-что из Карла Маркса, Энгельса, Лассаля, Бебеля, В. Либкнехта. Но должен сознаться, что из всего, что я прочитал у этих авторов, хорошо понял и крепко запомнил только «Христианство и социализм» Бебеля — потому ли, что это для меня, смолоду очень замороченного попами, было более необходимо и понятно, или изложение, может быть, было более популярным. От всего остального в памяти ничего не удержалось.

Если перед своими слушателями-мужиками, а иногда и