История моей жизни. Записки пойменного жителя - Иван Яковлевич Юров

Нюксенице говорили, что дело было в Богоявленье, а в Богоявленье говорили, что в Брусенце и т. д. и слухи держались упорно. Самые серьезные, почтенные люди с серьезным видом рассказывали, что там-то такой-то колдун оборотил волками целую свадьбу. Потом охотники убили одного волка да стали очинивать (снимать шкуру), а у волка-то под шкурой цепь серебряная (носили тогда женщины побогаче такие цепи на шее, во всю грудь, в виде ленты с полвершка шириной), перстенек обручальный да сережки — оказывается, это невеста была волком-то оборочена.

А о царе тогда иначе не говорили, как это земной бог. Когда дошел слух о смерти Александра Третьего[230] (я еще не ходил в школу), все у нас сделались невеселые, как будто надвигалось большое несчастье. Бабушка мне говорила: «Молись, Ванюшка, твою молитву скорее господь услышит, чтобы другого-то царя на престол посадили, а то ведь, не дай бог, завоюют нас разные супостаты». Понятно, что и я представлял в детстве царя каким-то всемогущим существом, коль он, живя так далеко, хранит нас от «супостатов».

Такие представления в людях были очень крепки. Когда волна первой революции докатилась своими отзвуками и до деревень Нюксенской волости, до тех пор тихие, богомольные мужики заходили по деревне с красными флагами, распевая «Отречемся от старого мира», «Смело, товарищи, в ногу», «Вихри враждебные веют над нами»[231] и другие подобные песни. В то же время такие же мужики смежного сельского общества — Уфтюги[232], но более отсталые, были настолько этим напуганы (вероятно, с помощью тех, в чьи расчеты это входило), что многие из них боялись показываться в Нюксеницу даже по делам. Среди них крепко держалось мнение, что нюксяне предались антихристу. А нюксяне, посмеиваясь над уфтюгской темнотой, в это время стремительно росли, так стремительно, что уфтюжане смогли догнать их только после Октябрьской революции.

Правда, и многие из нюксян, распевавших тогда «Отречемся от старого мира», потом, после 1908 года, предпочитали петь «Спаси, Господи, люди твоя» (молитва за царя), но все же сдвиг в умах был большой. Богом земным царя уж никто не считал, а очень многие желали ему скорого свержения и казни. Суеверия дикого стало меньше, религиозность ослабла, даже диких, бессмысленных драк по престольным праздникам стало меньше.

До революции считалось похвальным для мужика покуражиться над своей бабой. Бывало, в праздники, когда подвыпьют, каждый наперебой спешил похвалиться, как он заставил свою в ноги кланяться, сапоги снимать, а за то, что неумело снимала, как он ее пнул, и как она покатилась по полу, а потом опять кланялась в ноги и просила прощения. Или как он, возвращаясь пьяным домой, кричал «Жена, встречай!», а она, чтобы не прозевать, давно уже ждала на улице, хотя бы это было и в трескучий мороз, и, едва услыхав, бежала навстречу, всячески стараясь угодить, чтобы не получить побоев от своего повелителя.

После революции 1905 года этим уже не похвалялись, такое поведение общественным мнением не одобрялось. Даже в части опрятности революция наложила свой отпечаток. Если до нее полы в избах мыли 2–3 раза в год, обычно к Рождеству и Пасхе (а в Уфтюге так было и до Октября), то теперь считалось обязательным делать это в каждую субботу.

Мы с ребятами-сверстниками (некоторые из них тоже были уже женаты) время от времени давали знать о себе и о прошедших революционных годах. Как-то осенью в 1911 году был на Уфтюге престольный праздник, Николин день[233]. Мы с ребятами решили съездить, посмотреть, как уфтюжане пируют. В деревне Парыгино заехали к одному моему дальнему родственнику, Акимку Щученку, а у него сидит наш урядник[234], Матвей Докучаев (Уфтюга входила в его участок). Сидит на самом почетном месте, хозяин стоит, угощает его и присесть не смеет, даже со мной, дорогим родственником, поздоровался мельком. Вкруг стола сидело еще около десятка мужиков той же деревни, каждый ждал, чтобы увести урядника к себе в гости.

Кстати сказать, Уфтюга была для урядника золотым дном, отсюда он получал возами всякой снеди: и муки пшеничной, и мяса, и масла, и яиц. Получая 35–40 рублей жалованья, он жил, как помещик, детей учил в университетах.

Когда он увидел нас, ему стало заметно неловко, что мы застали его, представителя коронной службы, не на должной высоте: в Нюксенице он показываться пьяным остерегался, его, случалось, там и обезоруживали. С явной целью подкупить нас приветливостью он шутливо воскликнул: «А, сам атаман Юров пожаловал со своей командой! Давай, садитесь, садитесь, нюксяне. Ну-ка вы, уфтюжане, освободите место», — сказал он сидевшим по обе стороны от него мужикам. Нам даже неловко стало от того, как поспешно они вымелись из-за стола.

Нас было восемь человек, мы сели по обе стороны от урядника. Он скомандовал хозяину принести нам пива и водки, а когда выпили, попросил что-нибудь спеть. Мы не заставили долго себя упрашивать. Я моргнул ребятам, чтобы не подкачали, и начал: «Отречемся от старого мира…» Глотки у нас были молодые, и мы так гаркнули, что дрожали рамы, да и уфтюжане тоже. А рожа урядника черт-те на что и похожа была. Он так растерялся, что и после того, как мы кончили песню, еще долго не мог прийти в себя. Потом, очухавшись и даже, как будто, протрезвев, он начал нас упрашивать больше таких песен не петь.

Я сказал: «Верно, ребята, мы упустили из виду, что Матвей Иванович хотя и не у себя в канцелярии и изрядно выпивши, но все же он представитель власти и эта песня могла его оскорбить и скомпрометировать. Давайте лучше другую», — и начал: «Вихри враждебные веют над нами…» Пришлось ему и эту до конца прослушать. Не знаю почему, но у него не хватило храбрости нас остановить, хотя и револьвер, и шашка были при нем, да и мужики уфтюгские по его приказу, конечно, пошли бы на нас.

После этого мы еще немного с ним «мирно» побеседовали, потом распрощались и ушли. На прощанье предложили ему, если еще захочет послушать песен, приглашать нас. Он ответил кислой улыбкой, той важности, с какой он нас встретил, у него уже не было. Я ожидал, что он постарается отплатить мне за этот инцидент,