Огненные времена - Джинн Калогридис

И пока в полном изумлении я пыталась осмыслить услышанное, она добавила:

– Все дело в том, что я видела сон. Мне снилось, что я нашла вас в тот момент, когда на вас напали разбойники. Мне снилось и то, что произошло сегодня.

Мое предназначение – служить вам, сестра, а ваше предназначение – идти дальше к свершению еще более великих дел.

Не дослушав ее речь до конца, я рухнула на колени, шурша монашеским облачением:

– Я не могу… Не должна… – Мой голос упал до шепота, и я закрыла глаза руками. – Я обманщица, лгунья… матушка, я не монахиня. Я даже не настоящая христианка.

Она' тихо опустилась на колени рядом со мной и взяла мою руку в свои. Она была гораздо выше меня ростом, и в это мгновение подобное обстоятельство странным образом успокоило мое сердце, словно она утешала меня, как мать, а я была ее ребенком.

– Господь больше, чем Его Церковь, – сказала она. – Он больше, чем любые человеческие доктрины, и Его величие простирается гораздо дальше того, что мы можем о Нем знать. И каким бы именем мы ни называли Его – или ее, богиню: Диана, Артемида, Геката, Исида, Святая Мария… – Она помолчала немного и наконец сказала: – Когда мы впервые встретили вас, я увидела у вас на шее печать Соломона.

Потрясенная, я уставилась на нее.

– Я имею в виду золотой амулет со звездой и еврейскими письменами. Вы ведь все еще носите его?

Не в силах произнести ни слова, я кивнула. Откуда эта христианка знала, как называется волшебный медальон, если даже я, носящая его, не имела об этом ни малейшего представления?

– Хорошо. Он оберегает вас. Он и помог вам добраться сюда.

– Но я даже не знаю, что он означает, – призналась я. – И я никогда не делала ничего подобного тому, что случилось сегодня с Жаком. И сама не знаю, почему вдруг…

– А я знаю, – ответила она. – Это способность, оставленная вам вашей бабушкой. Это следствие высшей инициации, которую вы прошли благодаря ее самопожертвованию. Моя дорогая Сибилль, вам суждено быть не обычным человеком, больше, чем человеком, и ваша бабушка великолепно выполнила свою задачу, ведя вас по этому пути. Великая власть придет к вам, а наша цель – направлять вас и научить, как ею воспользоваться…

XIII

На следующее утро уже весь монастырь знал об исцелении Жака, и если из его собственных серых и изъязвленных уст – со словами радости и восхвалений, то из уст Габондии – со страхом и злобой. Два лагеря, наметившиеся во время вечерней трапезы, еще более проявили себя во время следующей трапезы. Шестеро сестер стали ярыми сторонницами Габондии и ее подозрений. Теперь они ходили сбившись в кучку, перешептывались, сдвинув головы под черными покрывалами и бросая на меня злобные взгляды, громко молились, взывая к Божьей защите, и проклинали дьявола, когда я проходила мимо.

Но, как и сестра Габондия, я тоже была окружена собственными сторонницами. Было уже поздно отрицать свое участие в исцелении прокаженного, но я позаботилась о том, чтобы приписать чудо Господу, а не себе. Многие принимали это, но старались держаться поближе ко мне, полагая, что, если Господь один раз посетил меня, я, вероятно, по-прежнему храню часть Его сияния, в котором они и желали погреться. Некоторые, впрочем, тут же канонизировали меня в своих сердцах. Главной среди них была сестра Мария-Мадлен, которую охватило такое религиозное рвение, что она пыталась играть при мне роль святого Иоанна при Иисусе – ходила всегда так близко, что соприкасались наши подолы, брала меня за руку и подносила к своим губам и умоляла меня, глядя восторженными глазами:

– Дорогая сестра, замолвите за нас словечко перед Богом! Что говорит Он вам сегодня?

– Но я не святая! – упорствовала я. – И Бог говорит со мной так же, как с вами, – через литургию и Священное Писание.

В ту ночь я долго не могла заснуть. Я пришла сюда, чтобы позаботиться о многих моих сестрах, и особенно о моей защитнице Жеральдине, которая не говорила со мной со времени своего поразительного откровения о том, что ей предстоит стать моей наставницей. Но меня охватывал ужас при мысли о том, что вскоре обязательно обнаружится, кто она и кто я…

На следующий день, когда я вместе с сестрой Габондией отправилась исполнять свои обязанности в лазарет, на пороге неожиданно появилась сестра Мария-Мадлен, запыхавшаяся и раскрасневшаяся так, словно всю дорогу она бежала. Не обращая внимания на Габондию, сверлившую ее злобным взглядом, она окликнула меня:

– Мать Жеральдина вызывает вас к себе. Вам нужно прийти немедленно!

Как только мы вышли в коридор, Мадлен схватила меня за руку и прошептала:

– Я займу ваше место в лазарете. Но мне надо сказать вам… Сестра, – она мотнула головой, указывая на Габондию, – убедила отца Роланда рассказать о чуде епископу.

И она возбужденно пожала мою руку.

Я смотрела на нее с ужасом.

– Как? Вы имеете в виду, что оба уже знают об этом – и отец Роланд, и епископ?

– Более того, – она широко улыбнулась, – епископ уже здесь.

Здесь? Я раскрыла рот, но голова слишком кружилась, чтобы я могла произнести это слово вслух.

– Он хочет увидеть вас! Ну разве это не удивительно? Теперь мне надо идти, но потом, потом вы непременно мне все расскажете, да?

Она сложила руки на талии, так что широкие рукава полностью скрыли их, и, шурша шерстяным платьем, поспешила в лазарет.

Я же, ни жива ни мертва, сделала несколько шагов в прямо противоположном направлении, но потом ноги отказали мне, и я упала на колени, опершись рукой о стену. Я начала задыхаться: случилось как раз то, чего я боялась. Но по крайней мере никто не обвинял Жеральдину. Однако когда меня будут пытать, окажусь ли я достаточно сильной, чтобы не назвать ее имя и имена других сестер?

«Богиня, помоги мне!» – взмолилась я про себя, склонив голову под тяжестью страха.

И в этих трех словах было столько силы, отчаяния и желания, что я поняла, что они услышаны.

Несколько мгновений я оставалась в том же положении, приводя в порядок безумные мысли. Попытка побега лишь усугубит мою вину. Более того, карета епископа, лошади, слуги наверняка ожидают его у входа в монастырь.

У меня не было иного выхода, кроме как предстать перед теми, кто будет меня допрашивать. Там по крайней мере я смогу изобразить полную невинность и приписать исцеление больного христианскому Богу.

Приняв решение, я сделала глубокий вдох… А подняв голову, увидела, что мать Жеральдина и епископ стоят поодаль и смотрят на меня.

Епископ был величественным стариком с впалыми щеками и глубокими тенями под умудренными жизнью глазами, прикрытыми тяжелыми веками. Он был сгорбленным и болезненно худым, точно вся его плоть была съедена грузом ответственности, который лежал на его плечах. В тот день на нем были будничная черная сутана священника и шапочка епископа.

– Сестра Мария-Франсуаза, – сказала мать Жеральдина. Я удивилась официальности ее тона. – Вы ведь знаете епископа.

Да, я знала его. За прошедшие годы он несколько раз посещал монастырь как официальное лицо для проверки финансов и для празднования с нами годовщины нашего прибытия в Каркассон.

– Сестра, – произнес он дребезжащим от старости голосом и шагнул вперед, протягивая мне перстень для поцелуя.

Я пала перед ним на колени и поцеловала металлическое кольцо с драгоценным камнем. Когда ритуал был завершен, он взял меня за руку и помог мне встать.

– Идемте, – сказал он, и мы направились в маленький кабинет матери Жеральдины.

По его знаку мы, женщины, прошли первыми. Войдя следом за нами, он закрыл деревянную дверь и стал около нее, положа руку на одну из железных полосок, которыми была обита дверь.

Какое-то время он не говорил ничего, лишь сверлил меня взглядом. Глаза у него были умные, проницательные. А взгляд мог бы показаться восхищенным – если бы не казался мне взглядам ворона, изучающего падаль, которой он собирается поживиться.

– Расскажи мне, как исцелился прокаженный. – Тон его был мягким, даже располагающим.

Я собралась с духом и, не поднимая глаз в знак уважения к епископу, рассказала ему, что произошло: что Жак начал задыхаться и я поняла это и вытащила язык. А язык чудесным образом исцелился. Я настаивала на том, что Бог, а не я, сотворил это чудо и что я не имею ни малейшего представления о том, как это произошло. Я просто бедная монахиня, далеко не самая лучшая, и с тех пор Господь больше не считает меня подходящим проводником для своих чудес.

Все это старик выслушал в полном молчании. Чем дольше я говорила, тем больше чувствовала, что он не столько слушает меня, сколько разглядывает.

Это пугало меня куда больше, чем любое обвинение. Посреди рассказа я запнулась, забыв, что говорить дальше. Какое-то время я стояла в полной растерянности, но потом благодаря милости богини справилась с собой и довела рассказ до конца.

Но он по-прежнему молчал. Так долго, что я наконец осмелилась поднять на него глаза.