Огненные времена - Джинн Калогридис

Как мне описать ту особенную смесь испытываемых мной чувств? Конечно, я была очень рада тому, что мой друг Жак снова может говорить, и была глубоко благодарна Нони за ее жертву, без которой происшедшее было бы невозможным. В то же время я была не готова принять чудо, которое сама только что сотворила. На самом деле реакция сестры Габондии пробудила во мне желание отрицать случившееся.

Прокаженные, однако, были охвачены совсем другими чувствами. Все, кто мог подняться на ноги, поспешили ко мне так быстро, как позволяли их увечья, и, хватаясь за мой фартук руками, на которых недоставало половины пальцев, жалостливо умоляли меня смилостивиться и над ними, облагодетельствовать их прикосновением.

Но к этому времени самосознание уже полностью вернулось ко мне, впервые со времени смерти Нони полностью заслонив присутствие богини. И все, что я могла сделать, так это уговорить их, вместе с сестрой Габондией, разойтись по своим местам, чтобы мы могли продолжить работу.

Сделали они это с величайшей неохотой, и не было ни одного из тех, к кому я подходила, кто бы не умолял меня прикоснуться к его болячкам и исцелить их. Многие хватали меня за руку и прикладывали мою ладонь к своим язвам. Они так отчаянно жаждали исцеления, а я ничем не могла им помочь. К тому времени, как появилась сестра Мария-Мадлен и сменила меня, я едва не плакала.

С того времени, как произошел этот случай с Жаком, сестра Габондия не сказала мне ни единого слова и не бросила на меня ни единого взгляда. Когда мы ушли, она старалась держаться в нескольких шагах позади меня. Ее недоверие заставило меня подумать о побеге, ибо я знала, что она распустит сплетни и настроит всех и вся против меня и в самом скором времени я предстану сначала перед епископом, а затем и перед инквизиторами.

С этими мыслями поспешила я присоединиться к монахиням, которые в часовне пели «Opus Dei». Если бы я убежала в это время, всполошился бы весь монастырь и меня скоро поймали бы. Если бы я ушла после заката солнца и вечерней молитвы, никто не узнал бы о моем исчезновении до заутрени и следующего утра. Таким образом, у меня в запасе было бы несколько часов темноты.

Поэтому я постаралась выглядеть как ни в чем не бывало и несколько часов подряд пела в хоре с сестрами, от волнения сделав несколько ошибок. И все это время Габондия не сводила с меня глаз, хотя и отводила их всякий раз, когда я встречалась с ней взглядом.

После часовни каждая монахиня выполняла какое-нибудь послушание, и мне на этот раз пришлось расставлять миски перед вечерней трапезой. Наконец время пришло, и все мы уселись за длинным столом, склонив головы, а мать Жеральдина произнесла благодарственную молитву Господу за то, что Он даровал нам пищу.

Правила запрещали сестрам разговаривать на посторонние темы в часовне или во время общей трапезы. До того момента, когда сестры вернулись в кельи для уединенной молитвы, у Габондии было очень мало времени на то, чтобы выдвинуть против меня обвинение. Было невероятно, чтобы кто-то из властей получил тревожное известие до завтрашнего дня.

И все же, обратив лицо к собранию, я заметила странное явление: женщины, сидевшие каждый раз на одних и тех же местах, перегруппировались. Большинство из них сидели по левую сторону стола, слегка наклонившись ко мне и при этом улыбаясь. Остальные сидели справа, поджав губы и склоняясь к сестре Габондии.

Лишь мать Жеральдина сидела на своем обычном месте посередине стола. После благодарственной молитвы она встала и начала раздачу пищи из котла, висевшего над очагом. Видя, что аббатиса занята, сестра Габондия посмотрела на меня и подняла два пальца – знак защиты от дурного глаза.

Жеральдина увидела. И хотя правило запрещало говорить во время еды, за исключением самых чрезвычайных обстоятельств, аббатиса посмотрела на Габондию и резко сказала:

– Вы свободны, сестра. Я поговорю с вами позже. Сейчас отправляйтесь к себе и молите Господа простить вам то, что вы только что сделали.

Затем, с суровым, но при этом непроницаемым выражением на лице, она обернулась ко мне и добавила:

– Вы тоже свободны, сестра Мария-Франсуаза. Ступайте за мной. – И, не произнеся больше ни слова, передала половник совершенно растерявшейся Марии-Мадлен.

Я последовала за аббатисой. Колени у меня подкашивались от страха. В то же время, проведя уже много месяцев в монастыре, я доверяла матери Жеральдине, потому что она всегда хорошо со мной обращалась.

В полном молчании покинули мы трапезную, миновали кухню и вышли в коридор. К моему удивлению, аббатиса повела меня прямо в пустой храм. Там, в сумеречном полумраке, который рассеивал лишь свет свечей, горевших за упокой душ, находящихся в чистилище, она остановилась перед алтарем, перекрестилась и опустилась на колени на холодный каменный пол.

Я сделала то же самое. Разве я могла этого не сделать? Но когда я встала на колени, у меня похолодело сердце, потому что выражение ее лица оставалось непроницаемым, она была мрачна и отводила от меня взгляд. Я решила, что в любой момент на мое плечо может опуститься рука и, подняв глаза, я увижу перед собой доминиканца-стервятника в черной сутане и капюшоне с белой полосой.

Но стервятник так и не появился. Некоторое время спустя аббатиса поднялась, еще раз перекрестилась, а когда я сделала то же самое, дала знак следовать за ней.

Я послушно двинулась следом. Вскоре мы оказались в лазарете. Мать Жеральдина направилась прямиком к постели Жака и с воодушевлением произнесла:

– Дорогой Жак! Мой добрый друг! – и как будто совершая нечто совершенно естественное, опустилась на колени, сжала его беспалую руку и поцеловала ее.

– Добрая матушка! – откликнулся он, все еще восхищаясь своим чистым произношением. – И моя милая Мария, которую вы должны теперь признать настоящей святой, посланной нам Богом! Она сотворила подлинное чудо, вернув мне язык. Я умирал, матушка…

Она прервала его с каким-то странно сдержанным выражением на лице:

– Дорогой друг! Можно я посмотрю сама? Я слышу, что улучшение есть. Но если уж одна из наших сестер должна быть превознесена как святая, требуется еще и зрительное освидетельствование.

Он с радостью согласился. Окна лазарета смотрели на запад, и сквозь них проникали лучи заходящего солнца. Мать Жеральдина вручила Жаку его костыли и предоставила ему желанную возможность самому, без посторонней помощи, добраться до открытого окна. Эта картина все еще стоит у меня перед глазами: Жак, скрючившийся на своих коротких костылях, и высокая монахиня, склоняющаяся к нему, заглядывающая ему в горло. Два темных силуэта на фоне малинового заката.

Потом они вернулись ко мне, и теперь я наконец смогла лучше разглядеть аббатису. Как мне описать ее? Губы у нее были сжаты, но грудь под облачением ходила ходуном от участившегося дыхания. Она была очень взволнована, хотя и сдерживала и эмоции, и слова. Но это усиливало мою тревогу – я не могла понять, что сулит мне ее волнение – зло или добро.

– Благодарю вас, друг мой! – сказала она прокаженному.

Когда он удобно уселся на своей постели, мы направились к выходу. Жак крикнул нам вслед:

– Хвала Господу! Хвала Господу! Пусть дарует Он свое вечное благословение сестре Марии-Франсуазе!

Аббатиса молча и быстро провела меня в свою келью, самую маленькую и убогую из всех комнат в монастыре. Там не было даже лежанки. И хотя обычно монахини оставляли двери открытыми, она закрыла за нами дверь, а потом повернулась ко мне и посмотрела мне прямо в глаза.

– Значит, это правда, – сказала она – или, вернее, спросила, потому что явно ждала моего подтверждения. – Как мне сказала сестра Габондия, каким-то образом вы узнали, что Жак задыхается, вытащили из его рта язык, он стал нормальным у вас на ладони и вы вставили его ему в рот.

Как могла я отрицать это? Она видела доказательство собственными глазами и располагала двойным свидетельством того, что виновна в этом я. Да, она симпатизировала мне, и если бы речь шла только о Габондии, я бы солгала. Но я не могла обвинить в лжесвидетельстве Жака.

Поэтому я опустила глаза и сказала:

– Это правда. Но это сотворил Господь, а не я.

– Габондия утверждает, что это колдовство, – произнесла она мягко, и меня пронзила дрожь. Ничего не отвечая, я продолжала стоять с низко опущенной головой, пока она не сказала: – Таких, как она, много. В эти опасные времена лучше быть осторожной.

И тогда во мне затеплилась надежда. Подняв голову, я посмотрела на нее. Она продолжала:

– Может, вы помните, что, когда мы встретились впервые, я сказала вам, что это сам Бог сделал так, чтобы наши пути пересеклись. Неужели вы думаете, что совершенно случайно нашли посреди леса столь пригодившееся вам монашеское облачение, да еще к тому же и францисканское? А ведь это я развесила его на ветвях.

И пока в полном изумлении я пыталась осмыслить услышанное, она добавила: