Возьми удар на себя - Фридрих Незнанский

Путевки в Лимасол, купленные из-за матери и полетевшие в одну из столичных урн где-то между нужной им станцией метро и домом отцовского друга, у которого они остановились и с которым их мать поссорилась много лет назад. Здание фирмы, принадлежавшей подонку, загубившему их отца, они отыскали в первый же день, поскольку все данные о ней и о ее хозяине находились в деле у адвоката, которое Катя просмотрела перед отъездом у Хватана в конторе. Тот должен был готовить очередную апелляцию, а девушка «хотела знать», на каком основании на этот раз, — чем не предлог? Тем более брат, с которым вместе пришла к адвокату, — будущий юрист. Все дальнейшее было делом техники: звонок, уже из Москвы, в платную справочную, всего и дел-то.

Самыми трудными оказались те несколько месяцев, в которые они вначале на пару пытались следить за подонком, собирать информацию о нем и его жене. Был момент, когда поняли: это им не по силам. Но Катя и тут нашла выход, сообразила: три дня копалась в справочниках и нашла-таки частного детектива-одиночку. В агентство обращаться было рискованно, а вот к одиночке — в самый раз. За такие деньги, какие они ему заплатили, любой бы носом землю рыл, не только бывший мент-неудачник!

А потом им просто-напросто повезло — если это можно вообще назвать везением. Совершая нечто вроде ознакомительной экскурсии в галерею «Прима», куда систематически наведывалась жена Кожевникова, Катя углядела этого парня Женьку… Поначалу-то их целью была как раз жена негодяя, хотя конкретный план по ее «охмурению» и дальнейшему проникновению в квартиру Кожевниковых в качестве частой и желанной гостьи пока отсутствовал. Сестру это ничуть не смущало: каждый вечер она раз за разом читала и перечитывала собранную детективом информацию о семье и ближайших друзьях Кожевниковых и ничуть не сомневалась, что рано или поздно что-нибудь придумает. А тут как раз и подвернулся этот Женька, оказавшийся лохом… Может, и талантливым, но лохом…

— Есть одно «но», — с горящими от возбуждения глазами говорила Катя. — Он блондин, а таким нравятся исключительно брюнетки…

— Собираешься покраситься? — Он криво усмехнулся, поскольку вся эта тягомотина, грозившая затянуться не знамо насколько, уже начинала ему надоедать, а в трагическую развязку он тогда почему-то не верил. Да и папин друг, несмотря на то что был холостяком, начинал проявлять недовольство их затянувшимся визитом.

Катя вместо ответа подошла к зеркалу, некоторое время внимательно разглядывала себя, что-то прикидывая, потом улыбнулась.

— У меня к тому же стрижка короткая, а художники любят лохматых… Да и зачем светить свою физиономию без особой надобности? Глупо… Завтра едем на ВВЦ!

— Зачем?

— Мы были там с папочкой в прошлом году, я хорошо помню одно место, где продаются роскошные парики на любой вкус… Японские, из натуральных волос… И наверняка где-то там же можно купить цветные линзы!

— А линзы-то зачем? — вытаращил Михаил глаза.

— Брюнетки редко бывают сероглазыми, кроме того, я же сказала — не хочу светиться…

Катя тогда была такая энергичная, возбужденная, такая… такая… Михаил даже не мог сейчас подобрать подходящее слово… Кто бы подумал, что буквально на другой же день после того, что произошло и во что ему самому до сих пор почти не верилось, она станет тем, чем стала сегодня, кто?.. И главное — почему?..

Он этого не понимал. Совсем не понимал. И вновь приходили мысли о том, что с сестрой что-то неладно, мать права — неладно… Конечно, убить человека, пусть и подлого, пусть и погубившего любимого отца, даже убить его в полной уверенности, что жить он не имеет права, страшно… И как он, взрослый парень, будущий юрист, мог позволить Катьке, одержимой этой идеей, но на самом деле все равно маленькой и глупой девчонке, в это ввязаться, как?! Как мог пойти у нее на поводу, до последнего дня не веря, что она на такое способна?

А собственно говоря, почему только до последнего дня? Того самого, когда они после проклятого банкета мчались прямо оттуда, где он ее подхватил в качестве «левака» на позаимствованной у детектива машине, в сторону вокзала, с трудом уже успевая на свой поезд? Он и здесь, дома, продолжал думать, что Катька ничего ТАКОГО не сделала, отсюда и депрессия… Врет она ему все. Она всегда умела врать классно — матери, например… Отцу — никогда: у них и правда были свои, доверительные отношения.

Поверил он только тогда, когда несколько дней назад к ним заявился этот московский мент — под каким-то предлогом, в который Михаил как раз не поверил…

Он снова включил кофеварку и привычно глянул на потолок, прислушался: наверху стояла глубокая тишина. Видимо, Катя и в самом деле уснула… Надо ее отсюда увозить, и чем быстрее, тем лучше. Увозить по-настоящему, за границу. Только нужно придумать для матери подходящий предлог. И делать это следует как можно быстрее. Михаил вспомнил того самого столичного мента — круглолицего, спокойного, с добродушным выражением лица и… очень умными светлыми глазами… Да, как можно быстрее!..

Время перевалило за полдень, когда Александр Борисович завершил телефонный разговор со Славой Грязновым и хмуро оглядел довольно обшарпанное купе, в котором они с Померанцевым и Яковлевым находились втроем, слава богу, без четвертого попутчика.

— Ну что? — поинтересовался Валерий.

— То, что и следовало ожидать, — вздохнул Турецкий. — В интересующий нас период границу дети Пояркова не пересекали… Ты что, Володя?

Он удивленно посмотрел на Яковлева, ни с того ни с сего вдруг хлопнувшего себя по лбу: жест для сдержанного оперативника решительно не характерный.

— Сан Борисыч, я дурак!.. — простонал тот в ответ. — Самый настоящий дурак… Я понял, что именно упустил в Электродольске: спецшколу!..

— Ты о чем? — вяло поинтересовался Померанцев, настроение которого тоже оставляло желать лучшего.

— О спецшколе… Какого черта я решил, что школа с гуманитарным уклоном? Наверное, из-за того, что ее брат на юридическом… А сейчас вспомнил название их стенгазеты, понимаете?

— При всем желании… — начал Турецкий, но Яковлев его перебил.

— «Юный химик»!.. И там в центре еще снимок был какой-то девчонки с кучей колб на столе… Вот же я дурак-то, а?.. И фотограф этот ихний, сын завучихи… Мне еще тогда подумалось, что он вроде бы влюблен в Пояркову, целую кучу ее фотокарточек приволок и смотрел так, что любой идиот бы догадался… кроме меня!

— Перестань себя поливать. — Саша вздохнул и покачал головой. — Я бы на твоем месте тоже не дотумкал: она же совсем ребенок… всего на несколько годиков моей Нинки старше… Чертова история, будь они неладны — наши коллеги!..

— Да уж! — на мгновение вдохновился Померанцев и тут же снова помрачнел. — Если все действительно так… Жалко девчонку…

И поколебавшись, крепко выругался. Замечания от Александра Борисовича в его адрес не последовало. Они немного помолчали. Потом Володя Яковлев махнул рукой, глянул на свои часы и уныло произнес:

— Через час будем на месте… Я, пожалуй, в туалет…

Валерий, подождав, когда за Яковлевым закроется дверь купе, покосился на Турецкого и, немного поколебавшись, сказал:

— Да не переживайте вы так, Александр Борисович… Она несовершеннолетняя, к тому же обстоятельства… Дадут по минимуму…

— Если ты не запамятовал, есть еще и старший сын, — покачал головой Турецкий. — Не сомневаюсь, действовали эти два дурака вдвоем… Впрочем, почему дурака?.. Вот черт! А?..

— Все-таки не стоит забывать, — негромко произнес Померанцев, — что эти юные брат и сестра — убийцы…

— Да, — кивнул Александр Борисович. — Ты прав… Если все так и есть, главное, если сумеем там, на месте, это доказать… Что-то я подустал в последнее время.

— Это все морозы, — бросил Валерий. — Морозы…

В этот день произошло еще одно событие, имеющее значение для дальнейшего развития следствия. Как раз в тот момент, когда поезд, в котором ехали Турецкий и его команда, замедлив вначале ход, замер у перрона Электродольска, Валентин Кошечкин вытер наконец слезы и поднял голову на свою мать: плакал он, стоя перед Инной Георгиевной на коленях и уткнувшись лицом в ее грудь.

Плакал давно, не менее сорока минут…

— Зачем, — прохрипел он, — зачем ты меня, такого урода, вообще родила?..

Завуч, и сама с трудом сдерживающая слезы, встряхнула сына за плечи и буквально впилась взглядом в его покрасневшие глаза:

— Не смей… Никогда не смей о себе так говорить! Ты не только не урод, ты высокий, стройный и очень симпатичный парень… Да как она, эта сучка, дочь взяточника и арестанта, посмела тебя вообще оскорбить, не стоя даже кончика твоего мизинца?!

Валентин замер под взглядом матери, как замирал всегда, с самого детства. Приоткрыл рот и неуверенно кивнул: