Комната влюбленных - Стивен Кэрролл

И тем не менее она пожинала плоды прошлых побед. Маленьких повседневных побед, побед, одержанных израненными людьми, что мало-помалу залечили свои раны и снова научились жить. Момоко тоже пережила и одолела все это, и потому, оглядываясь назад, позволяла себе торжествовать такую же победу и с новой ясностью видела все сверкающие краски мира.

Она спустилась в метро, смешалась с толпой, и вскоре ее яркая летняя рубашка затерялась среди множества других ярких нарядов.

Глава двадцатая

Неужели все было ради этого? Вокруг него мерцали и перемигивались тысячей огней стены нового, восставшего из пепла Токио, будто сияющие страницы какого-то гигантского комикса. Когда-то в небе над городом стояло зарево от «цветочных корзин Молотова», разрывающихся снарядов, зажигательных бомб и пожаров. А теперь куда ни глянь — все озарено неоновым светом бесчисленных электрических лампочек. Целые стены ежесекундно взрывались россыпью разноцветных брызг, то синих, то зеленых, потом красных, розовых и оранжевых. Повсюду вспыхивали и гасли какие-то неведомые письмена, неотступные знаки сменяли друг друга головокружительной, слепящей чередой. Волчок стоял у светофора на перекрестке двух фешенебельных улиц и тщетно пытался сориентироваться в этом неоновом Вавилоне.

Где-то наверху светящиеся иероглифы переливались всеми цветами радуги, будто гигантские хамелеоны, а вокруг них огненной строкой бежали надписи на английском и французском языках. Мультяшные фигурки проносились по ночному небу, озаряя автомобили и прохожих своими электрическими улыбками. Вот, подумалось Волчку, рисованный мир, как будто кто-то вырвал из книжки комиксов ворох ярких страниц и выстлал ими поверхность жизни.

Желая скрыться от шумного скопления всех этих людей и машин, он свернул в лабиринт отходивших от перекрестка улочек и переулков. Но и там назойливые громкоговорители настигли Волчка, чтобы терзать его слух своим неумолчным, резким дребезжанием. Рекламные ролики проигрывались но кругу, японский текст сменялся английским, английский — японским, и так до бесконечности, всю ночь напролет. А над всем этой суетой, в неподвижном и тяжелом летнем воздухе, парил одинокий детский голос. Ты мигай, звезда ночная… Доносившиеся из невидимых динамиков нежные звуки разливались над уличной толчеей. И куда бы Волчок ни пошел, голоса сказочного хора мягко опускались на него, будто хлопья нарисованного снега, просыпанного на столицу одной из мультяшных неоновых фигурок, что с маниакальным безразличием свысока взирали на прохожих из темноты.

Неужели все было ради этого? — снова и снова вопрошал себя Волчок. Он обливался потом, рубашка липла к телу, руки повисли как плети. Неужели этот, будто сошедший со страниц комикса, город — наследие той давно забытой победы? Неужели это прощальный дар оккупации, той самой оккупации, о которой никто больше не говорит? Это ли тот свет, та сладость, провозвестником которых он мнил себя много лет назад?

Волчок брел но тротуару, как призрак из другой эпохи, и время от времени растерянно глядел по сторонам в поисках метро. Где-то там, в квартале Цукидзи, ждет островок спокойствия меж четырех стен гостиничного номера. Какой-то нахальный парень на мотороллере чуть не сбил его с ног и понесся прочь как ни в чем не бывало. Волчок попытался было возмутиться, но юноши уже и след простыл. Прохожие, впрочем, тоже не сочли происшествие достойным внимания. На каждом шагу — в людных бистро, музыкальных магазинах, огромных универмагах с ломящимися от разноцветных телефонов и модных кроссовок витринами — кипела бойкая торговля, туда-сюда сновали фургоны с товаром, одна попсовая песенка плавно переходила в следующую, еще более приторную.

Это, значит, Шибуя… По одной из этих улиц он гулял сразу по прибытии в Токио, в последние дни войны. Тогда звук его шагов одиноко раздавался в жутковатой тишине холодной ночи. Увы, где теперь эта тишина, столь неразрывно связанная для него с самой мыслью об этом городе? Где-то здесь он набрел на стоящую посреди пустыря одинокую дверь без дома, а потом случайно заглянул в тот ресторанчик, где подавали свежую рыбу — неслыханная по тем временам роскошь. Теперь, четверть века спустя, Волчок опять вернулся в Токио, и много лет дремавшие образы прошлого пробудились в его душе. Ему отчаянно хотелось верить, что где-то рядом, за этим грохочущим, слепящим покровом, милый его сердцу мир живет былой жизнью и готов гостеприимно раскрыть перед ним свои двери.

Не успел Волчок отдаться во власть ностальгической фантазии, как вдруг чья-то невидимая рука железной хваткой сдавила ему грудь. Ноги подкосились, дыхание пресеклось. Волчок огляделся но сторонам. Скамеек поблизости не было. На горизонтальном светофоре уже второй раз зажегся зеленый свет. Оставалось только упасть или сесть на асфальт. Волчок предпочел второе. А мультяшпый мир продолжал вертеться вокруг.

Можно попытаться одурачить самого себя, проглотить таблетку и списать все на городскую сутолоку, шум и жару. Но Волчок прекрасно знал, в чем дело. Около года назад он беседовал со своим врачом.

— Видите ли, мистер Боулер, у вас в груди бомба с часовым механизмом. Только никто не знает, на какое время она поставлена, может взорваться через месяц, а может через десять лет. В какой-то степени это зависит и от вас. Берегите себя, и, кто знает, может быть, еще всех нас переживете. Будет плохо, принимайте… — Доктор протянул выписанный рецепт. — И давно вас это беспокоит?

— Точно не знаю, уже какое-то время, — уклончиво пробормотал Волчок.

— Пару месяцев?

— Ну да…

— Год?

— Возможно, да, пожалуй что и год.

— Дольше?

— Может быть. Неужели это так важно?

— Да, важно. — Доктор медленно покачал головой, опустил глаза на устилавший пол кабинета новый ковер, потом внимательно посмотрел на пациента. — Скажите, профессор Боулер, вам никогда не приходило в голову, что это не совсем в порядке вещей?

— Я как-то умудрялся с этим жить. — Волчок запнулся, окинул взглядом развешенные но стенам медицинские плакаты. Неожиданно для себя он понял, что говорит отнюдь не только о своем физическом состоянии. — По крайней мере до последнего времени.

Против ожидания, доктор закивал с понимающим видом, явно желая показать, что давно уж перестал удивляться тому, с чем люди умудряются жить. Прием длился недолго, и пару минут спустя Волчок уже шел обратно в университет по знакомым улицам, что приобрели странную отчетливость под яркими лучами зимнего солнца. Конечно, врач лишь подтвердил то, что он и так нутром чувствовал, даже если серьезность ситуации несколько превзошла его ожидания. И все же Волчок был спокоен, можно сказать — умиротворен. Казалось, его освободили от тайно давившего бремени, впервые за много лет дали вольно вздохнуть.