Комната влюбленных - Стивен Кэрролл

В ночи прогудел одинокий клаксон, рикша в военной фуражке медленно провез мимо пьяного американского солдата. Проходили и уходили люди с выдохшимися лицами, усталыми, пустыми глазами, сломленные войной и сбитые с толку новым миром. Где-то там, далеко в ночи, пляшут стриптизерши и крутятся американские фильмы, а тем временем целые семьи ютятся по ночам на станциях подземки, находя там, под землей, единственное безопасное и теплое прибежище.

Вот все и кончилось. Именно все, ни больше ни меньше. Может, какая-то невидимая рука привела его к такому вот жалкому концу в соответствующем интерьере? Некого призвать к ответу, спросить «за что». Нет, во всем виноват он сам. Кем бы он теперь ни был… Ведь эти руки, ноги, туловище, голова, сердце, глаза и нервы, а также беспорядочное смешение желаний, страхов, страстей и случайных порывов — все то, что называюсь Волчком, стало такой же загадкой, как и вся эта призрачная страна. Здесь он мог найти себя — здесь он себя потерял.

Он стоял теперь на перекрестке двух пустынных улиц, зябко подняв воротник шинели, в ушах свистел ветер, ноздри ловили аромат Момоко, а на голову то и дело накатывали волны тупой боли. Одна рука спрятана в карман, а другая — странное дело — все так же прижимает к груди куклу. Волчок осторожно перевернул ее вверх тормашками, ласково и неспешно завел до самого упора спрятанный под платьем механизм. Потом глубоко вдохнул в себя ледяной, пахнущий духами воздух, обнял куклу и отпустил ключ. Нехитрые звуки народной песенки заполнили безмолвный мрак. Волчку казалось, будто в руках у него играет целый оркестр.

Глава шестнадцатая

Пока Волчок обшаривал комнату Момоко, в последний раз дотрагивался до ее вещей, пока стоял на улице в обнимку с заводной куклой, сама Момоко сидела на битком набитом перроне в лабиринте Токийского вокзала. Она не помнила, как выскочила из комнаты Йоши, как открывала и закрывала двери этого обветшалого дома, как спускалась по лестнице. Помнила только, как морозный воздух ударил ей в лицо и она побежала в ночь.

Момоко бежала, не останавливаясь. Все улицы были забиты колоннами военных машин. Грузовик за грузовиком, до бесконечности. Куда они их везут, и так уже заполонили всю страну. Грузовики проезжали мимо, а сидевшие в них парни глумливо хохотали и свистели ей вслед. Ведь в такой час на улицу выходят только женщины особого сорта. А значит, каждый солдат может видеть в ней именно такую. Момоко не различала лиц, только какие-то черные тени да отблески лунного света на касках и винтовках. Они пытались высунуться из кузова, рвались из него, как цепные псы, отчаянно толкались и теснились у борта. Каждый хотел занять место поудобнее и беспрепятственно посылать оттуда воздушные поцелуи и двусмысленные предложения. Некоторые просто топали ногами и вопили в ночь.

И это она, Момоко, была предметом их грубой похоти. Это из-за нее улюлюканье, свист и автомобильные гудки нарушают тишину разбомбленных улиц. И моторы, все время ревут моторы. Наконец колонна прошла, грохот постепенно умолк, и улицы вновь погрузись в привычное лунное безмолвие. Потом задребезжат рельсы, и Момоко с облегчением прыгнула в вагон. Там было уютно, тепло и светло, а еще там сидели люди, такие же, как она, с родными чертами.

Трамвай тронулся. Момоко случайно глянула в окно и ужаснулась своему отражению. На нее все недоуменно смотрели, и немудрено. По лицу размазаны слезы, пальто нараспашку, платье разодрано на груди. Она попыталась пригладить волосы и стереть растекшуюся краску и подумала, что сейчас ее правда не отличить от шлюхи. Так и ехала, время от времени вскидывая глаза на молчаливо рассматривавших ее пассажиров, и все твердила про себя слова, что давно накипели на сердце, но застряли в горле каменным комком: «На что пялитесь? Что, забыли? Все вы теперь шлюхи. Все. Все до последнего. Вот летчик-камикадзе торгует на черном рынке, когда-то он был светлый ангел, посвященный в искусство высокой и славной смерти, а теперь — обыкновенная шлюха. А женщины, что жадно хватают брошенные из грузовиков шоколадки? А семьи, что с благодарностью принимают мешки с импортным рисом и кукурузной мукой? А дети, что дерутся из-за окурков и жевательной резинки или играют в "проститутку-наннан и солдата" на ступенях священных храмов? А некогда гордые воины, что согнулись теперь в три погибели и работают рикшами у своих победоносных противников? Шлюхи. Все шлюхи».

Момоко сидела, чувствуя на себе взгляды всего вагона, боялась посмотреть в окно, чтобы не увидеть отражение собственных почерневших глаз. И в какой-то миг она пожелаю Волчку смерти. Она вспомнила, как он стукается головой о стену и, будто подкошенный, падает на пол. И подумала: «Чтоб ты сдох. Чтоб вы все сдохли. С вашими красивыми словами, отутюженными формами, дружелюбными, открытыми улыбками, с вашими блудливыми руками. Это все из-за вас».

Момоко прибежала домой, схватила кое-что из вещей. Она то и дело выглядывала и окно — вдруг Волчок пришел, вдруг уже ломится в дверь? Но он не пришел. Может, он правда умер. Какая разница. Все они сегодня умерли.

На вокзале сотни людей теснились в ожидании вчерашних и позавчерашних поездов. Момоко отыскала местечко на платформе и притулилась там, завернувшись в пальто и охватив руками колени. Она то глядела вдаль, то осматривалась с безразличным любопытством натуралиста. Время от времени американские или британские солдаты проталкивались к ожидавшим их спецсоставам. Они не замечали Момоко, ведь теперь она стала частью толпы.

Сидевшие рядом с ней пассажиры образовали небольшой кружок, а какой-то водевильного вида человек, в ярком клетчатом костюме, развлекал их игрой на губной гармошке. Он отрекомендовался киномехаником и рассказал, что разъезжает по провинции с портативным экраном, проектором и набитым запрещенными фильмами чемоданом: «А почему бы нам, собственно, их не смотреть, они ведь наши, не так ли?»

Момоко прислушалась к разговорам. Семейная пара с двумя детьми везла домой останки своего погибшего сына, урна с прахом была перевязана белым шарфом. Супруги делили с попутчиками свою скромную трапезу, радушно разливали чай. Увидев, что рядом сидит одинокая девушка без еды и питья, они тотчас стали ее угощать, но Момоко поблагодарила и покачала головой — огромное спасибо, но ей ничего не надо. Жена стала уговаривать ее взять хотя бы рисовую галету и снова получила вежливый, но решительный отказ. Два парня в старой имперской униформе флегматично наблюдали за разыгрывавшейся перед ними сценкой. Им-то галета и досталась.

Поскольку добросердечному семейству так и не удалось втянуть Момоко в свой кружок, ею наконец заинтересовался разодетый, как перекупщик с черного рынка, «киномеханик». Он обернулся и окликнул ее с хриплым смешком. Какой хамский голос. Прокуренный, наглый, уличный голос. Она и не слыхала таких никогда. Будто столкнулась с совершенно незнакомой формой жизни.