Марк Аврелий. Золотые сумерки - Михаил Ишков

— Ни в коем случае, принцепс! — с прежним апломбом заявил Цинна. — Мой совет направлен лишь на поддержание законности и порядка в государстве.

— Странные у тебя, однако, понятия о законности и порядке.

Ночью он поговорил с Фаустиной, попросил поделиться, какая напасть заставила Ламию Сильвана с такой жестокостью убить свою жену.

Фаустина заплакала.

— Все эти дни я ждала, когда же ты поинтересуешься судьбой Галерии и Сильвана. Почему ты до сих пор не приказал казнить его, ведь приговор уже вынесен. Прояви непреклонность, ведь ты же римлянин. Ты — император!

— Именно потому, что я император, мне не к лицу торопливость, тем более суета в таком важном вопросе как человеческая жизнь. Погубить Сильвана просто, но, возможно, его вина не так велика. Может, у него есть смягчающие обстоятельства? Как ты считаешь?

Фаустина долго и пристально смотрела на мужа. В спальне скучились ночные подслеповатые сумерки, однако глаза уже достаточно привыкли к темноте, и Марк вполне отчетливо различал очертания ее обнаженных плеч и выбившуюся из‑под ночной туники левую грудь.

Наконец жена спросила.

— Ты решил сразить меня добродетелью? Доказать, что я грязная подзаборная шлюха, сплю с гладиаторами и наездниками?..

Марк перебил ее.

— А еще с поэтами и художниками.

— Да — да, с поэтами и художниками. Однако я не в пример тебе, светочу благородства, поклоннику великого разума и олицетворению добродетели, реально смотрю на вещи, и, когда кое‑кто пытается покуситься на мою жизнь, на жизнь моих детей, я принимаю свои меры.

— Конкретней, — откликнулся Марк

Фаустина надолго замолчала, потом поднялась, накинула покрывало, прошлась по спальне, приблизилась к окну.

Ночь за окном была черна, как провал в Аид. Лишь отдельные факелы и костры горели возле храма Юпитера, возвышавшегося на одном из оголовков Капитолийского холма. Пылали огни и в крепости, оседлавшей соседний оголовок. Эти светлячки располагались примерно на одном уровне с верхними этажами дворца Тиберия, где располагались личные покои императорской четы. Ниже властвовал мрак, безраздельно, безгранично. Улицы в городе не освещались, поэтому в темную, безлунную или облачную ночь Рим превращался в безглазое, бесформенное скопище мрака, в котором то и дело раздавались грубые оклики глашатаев, предупреждающие выкрики рабов, сопровождавших господина. Оттуда же долетали зазывные песенки и куплеты, свист ухарей и порой жуткие вопли умерщвляемых на безлюдных улицах людей. Вот и на этот раз со стороны реки, вдруг донесся отчаянный крик о помощи, затем рыдания, вопли. Потом наступила тишина, в которой отчетливо и жутко завыла собака.

Наслушавшись, Фаустина вернулась в постель. Села в ногах.

— Они решили бросить тень не только на меня, но, прежде всего, на тебя, — чуть слышно промолвила она. — Говоришь, Цинна предложил развестись со мной? Этого и следовало ожидать, ведь твои философы способны на любую подлость. Когда эта змея Фабия начала обхаживать выжившую из ума, свихнувшуюся на зависти ко мне Галерию, я сразу догадалась, здесь что‑то не так.

Значит, вот как они решили!

Сначала надавить на тебя, объяснить, что для сохранения светлого, незапятнанного злодеяниями и пороками добродетельного лика императора тебе следует развестись с развратной женушкой. Для поддержания, так сказать, авторитета государства. Осмелев, они начнут требовать, чтобы меня сослали на Пандатерию, затем потребуют, чтобы туда же отправили Коммода.

Она сделала паузу, почесала висок, потом продолжила.

— Цинна глуп и самонадеян. Он полагает, что держит в руках все нити заговора. На самом деле пружина — Цивика и Фабия, вот в ком таится главная угроза. Они испытывают тебя, действуя чужими руками, руками так называемых друзей. Все они мечтает о том, как бы вывести тебя из равновесия. У них свой интерес. Коммод, право наследования их, в общем‑то, не интересуют. Просто это удобный повод связать тебе руки. И запугать — либо ты пойдешь на попятный, позволишь набросить на себя узду, либо они найдут тебе замену.

— И ты решила упредить их? — спросил Марк. — Но в чем оказалась виновата твоя старшая сестра?

— Верные люди доложили, что Фабия как‑то посетовала Галерии, будто я веду себя слишком самонадеянно, не слушаю советов старшей сестры и, что еще хуже, позорю императора. Еще и посочувствовала — разве ты, Галерия, виновата, что родилась слишком рано и была отдана замуж за этого придурка Сильвана? Фаустине просто повезло, а она ведет себя с родственниками, как со слугами, словно на ней плащ небожительницы. Фабия с сожалением добавила, что я умело таюсь, и никто не сумел поймать меня за руку. Галерии только дай повод облить меня грязью. Она тут же вышла из себя, начала кричать — как это никто не сумел! А боги! А она, старшая сестра, которой эта гордячка — то есть, я — открыто пренебрегает! Она может публично подтвердить, что Коммод у меня от гладиатора.

Фаустина примолкла, некоторое время в спальне царила тишина, затем императрица, словно собравшись с духом, продолжила.

— Мы с тобой уже обсуждали этот вопрос. Если наш сын появился на свет через девять месяцев после того, как мы с тобой полгода безвылазно жили в Пренесте, о каком гладиаторе может идти речь! Неужели меня следует счесть за ненормальную, которая, насытившись любовью с мужем, тут же стремится за ворота, ловит первого прохожего и совокупляется с ним на обочине дороги. Надо полагать, в ту ночь Галерия находилась рядом и разглядела в нем гладиатора.

Ты знаешь Галерию. Ей всегда всего мало, ей нужно все, что есть у других и сразу. Зависть до костей обглодала ее. Одним словом, Фабия добилась от нее обещания описать все мои развратные похождения и в случае чего подтвердить их клятвой в храме Юноны. Галерия сама разболтала мне об этом, да еще плечиком этак храбро повела — пусть, мол, люди знают, каков нрав у моей младшей сестрицы. По достоинствам ли у нее ликтор, глашатай, факелоносец, особое кресло в цирке и прочие знаки отличия?.. Я поинтересовалась у Фабии — не ее ли это работа? Та начала громко и публично открещиваться от Галерии. Тогда я смекнула, что дело здесь не в семейной ссоре, не в заботе о нравственном облике императрицы, ведь назвать примерным поведение самой Галерии и Фабии, может только слепой и глухой. Затевается что‑то серьезное. С прицелом на твою, Марк, смерть.

Марк даже сел в кровати.

— Ты о чем?

— Поверь мне, Марк — Цивика, сенатор, и Фабия с кем‑то снюхались, — подала голос императрица. — Они расчищают ему дорогу, в том числе и руками твоих философов. Они рассчитывают на твою доброту, на неповоротливость.

— Хорошо, что же ты предприняла.

— Ну, — самодовольно откликнулась императрица, — я не так озабочена эмпиреями и платоновской сферой идей, чтобы не найти надежное средство для устранения угрозы. Сначала некий стихоплет сочинил обидные стишки насчет женушки Сильвана. Потом его начали допекать в компаниях. Ты же знаешь, он безумно ревнив, и зажечь его не составляет труда. В ярости он страшен, ну, и случилось непоправимое. Поверь, я не хотела такого исхода. Я надеялась, что он припугнет Галерию, а оно вон как вышло.

Вновь молчание, затем голос Фаустины.

— Эту опасность я устранила. Теперь никто не сможет оспаривать право Коммода на трон. Чтобы поставить точку в этой истории, тебе необходимо как можно скорее казнить Сильвана. Ты должен всем показать, кто хозяин в Риме. Сошли Фабию на острова, Цивику отдай палачу.

Она внезапно зарыдала. Успокоившись, призналась.

— Я чувствую, у меня опять приближается срыв. Я боюсь, Марк. Мне страшно, и я не в силах противиться путешествию в Равенну. Если бы ты мог ощутить, какой ужас я испытываю, ты не молчал сейчас, как угрюмая Немезида. Не изображал бы из себя трех эриний, а приласкал бы меня, успокоил.

Марк вздохнул.

— Я не могу изобразить одновременно трех эриний. Даже императору это не дано. Пусть будет срыв, раз ты так называешь это свое лекарство, только дай мне слово, что ты больше никогда не станешь вмешиваться в мои дела. Ты по — прежнему не веришь мне, а ведь я уже не тот увалень, который прибегал к тебе с открытиями, что достойная жизнь — это жизнь по природе…

— Мы и так живем по природе, — перебила его Фаустина. — Особенно я. Такова уж моя природа, я защищала и буду защищать детей. Их и так осталось только трое. У меня нет никакого желания увидеть Коммода в саркофаге, как когда‑то Агриппина увидала Германика, а Ливия, жена Октавиана, своего сына Друза.

— Повторяю, — тем же спокойным голосом объявил император. — Ты больше никогда не будешь вмешиваться в мои дела.

— Хорошо, Марк, — тихо согласилась Фаустина. — Поверь, я никогда не изменяла тебе. Сердце мое в твоих руках. Я верю тебе и не верю. Прости меня, Марк.